Гордая американка - Бенцони Жюльетта - Страница 31
- Предыдущая
- 31/80
- Следующая
– Вы забываете об одном, миссис Каррингтон: я не Ферзен, а вы – не королева. А теперь позвольте попросить у вас прощения: я вижу мадам де Полиньяк, которую мне хочется поприветствовать.
Приняв непринужденный и даже небрежный вид, он двинулся было прочь от нее, когда она окликнула его:
– Жан!
Он замер, как вкопанный, польщенный тем, что она назвала его по имени, да еще слегка дрожащим голосом, а потом вернулся. Она спросила несравненно более мягко:
– Кажется, вы как-то назвали меня… королевой Женевьевой?
– Совершенно верно. Это имя вам идет. Оно созвучно вашей королевской красоте, вашей неземной грации, вашим белокурым волосам… Однако из этого вовсе не следует, что я мечтаю о роли Ланселота. Прошу прощения!
С этими словами он снова удалился, торопясь перехватить очаровательную даму – графиню Жанну де Полиньяк, чей поистине хрустальный голосок Александра слушала на концерте для избранных. Сирена встретила Фонсома ослепительной улыбкой и, взяв его под руку своей изящной ручкой в высокой перчатке из белого атласа, повела его в дальнюю гостиную. Александра была оскорблена и разгневана. Она чувствовала себя так, словно ее обокрали. Вечер был испорчен; не дожидаясь Орсеоло, она ушла вместе с несколькими гостями, которые торопились на другой прием, и попросила лакея найти ей экипаж.
Возвратившись в «Ритц», она нашла тетушку Эмити уже забравшейся под одеяло, но не думавшей отходить ко сну. Уютно устроившись среди высоких подушек, напялив кружевной чепец и ночную сорочку с голубыми ленточками, она хрустела шоколадом, фальшиво, но все равно убедительно напевая себе под нос арию из «Травиаты», которая вызвала у нее приступ аплодисментов чуть раньше вечером в Опере, куда она ходила в компании того самого месье Риво, без которого положительно не могла теперь обойтись.
Прошло уже несколько дней с тех пор, как мисс Форбс отцепила свой персональный вагон от поезда удовольствий, коим предавалась ее племянница. Свое необычное поведение она объясняла со свойственной ей откровенностью:
– Светские рауты нагоняют на меня скуку; кроме того, за столом меня неизменно сажают рядом с каким-нибудь дряхлым академиком или отставным дипломатом, усыпляющим меня своими воспоминаниями, или таким древним старикашкой, что он, несмотря на свои регалии, даже танцевать меня не способен пригласить из-за своего ревматизма. А я, должна вам доложить, не прочь иногда порезвиться.
– А у вдовы колбасника вас ждут танцы?
– Разумеется, нет! Откуда столько презрительности? Она – женщина большой души, поистине чудесное создание! К тому же у нее бывают интересные гости…
– Особенно один господин, если я не ошибаюсь? Когда вы мне его представите?
– Чтобы вы превратили его в свою болонку, не покидающую вашей муфты? Куда торопиться? Он – восхитительный человек, которым я рассчитываю попользоваться сама… еще некоторое время.
Тетушкины приключения скорее забавляли миссис Каррингтон, которая не позволяла себе в ее адрес критических стрел. Она знала, что тетка – натура увлекающаяся, но это обычно не влекло за собой никаких последствий и мало тревожило племянницу. К тому же в самом начале путешествия они условились, что не станут ни в малейшей мере ставить друг другу палки в колеса.
И тем не менее Александру обуяло любопытство, когда она в один прекрасный день унюхала в спальне тетушки аромат «Идеального букета» – лучших духов «Коти», тогда как до последнего времени сия дама ограничивалась суровой британской лавандой. Заинтригованная, она воспользовалась отлучкой тетушки – та ушла к парикмахеру – и раскопала у нее в ванной комнате весьма странные предметы: зеленое мыло «Амираль», пилюли для похудания доктора Стендаля, а также косметическое молочко Джонса, которое, судя по этикетке, навсегда избавляет от морщин. Дальше – больше: сунув нос в ящик для обуви, Александра убедилась, что с любимыми тетушкиными башмаками с тупыми носами и серебряными пряжками, свидетельствующими о ее пламенной преданности Томасу Джефферсону, теперь соперничают более изысканные модели и даже заостренные туфли-лодочки из бархата и атласа, которые благодаря размеру напоминали флотилию гондол, причалившую к берегу. В гардеробе тоже оказалось немало обновок: сиреневые, светло-зеленые, бежевые оттенки пришли на смену епископскому фиолету, цвету стали, темно-коричневому и густо-черному, без которых Александре трудно было представить себе тетушку Эмити. Все это наводило на мысль, что старая дева очень хочет кому-то понравиться. Догадка перешла в уверенность, когда вечером того же дня, когда она занималась копанием в чужих вещах, Александра наблюдала, как тетка отбывает на скачки в Лоншам в платье цвета бенгальских лилий на подкладке из тафты и в бархатной шляпе-болеро на безупречно причесанных волосах; на шляпе красовался пучок белых лилий и фиалок, дополненный вуалью. Столь же легкомысленный зонтик с рюшечками и букетик на корсаже дополняли ее на сей раз весьма удачный туалет. Александра искренне поздравила тетушку, на что получила ответ: «Месье Риво полагает, что яркие цвета – это ересь, когда человек уже не молод и волосы его начинают седеть». Одно было несомненно: тетя Эмити получает массу удовольствия в обществе нового приятеля. Помимо спиритических сеансов, которые они усердно посещали, они осмелились заглянуть даже в Институт физики; кроме этого, месье Риво водил американку в лучшие рестораны и кабаре; ей удалось вторично побывать в «Максиме», который произвел на нее на сей раз еще более сильное впечатление. Их видели катающимися на коньках в «Ледяном дворце», где мисс Форбс творила чудеса, в театре «Шатле», где ее изрядно позабавили приключения некоего Лавареда, отправившегося вокруг света без копейки в кармане, в Зимнем цирке, где они аплодировали клоуну Футиту, в «Фоли-Бержер», где они любовались танцами Каролины Отеро, и даже в гиньоле на Елисейских полях и в красочных кабачках в Сен-Клу и Сюресне.
В этот вечер, завидя Александру, подпертая подушками, мисс Форбс улыбнулась племяннице, протянула ей коробку с шоколадками, которую та отвергла, и сняла очки, чтобы лучше ее разглядеть. Книга, из-за которой мисс Форбс была вооружена очками, лежала раскрытой у нее на одеяле. Она называлась «У истоков счастья» и принадлежала перу польского поэта Генрика Сенкевича; французский перевод произведения был недавно выполнен Ордегой. Название, объяснявшее состояние души тетушки, заставило Александру улыбнуться.
– Очередной неудавшийся вечер? – ехидно спросила мисс Форбс. – Что-то ты сияешь далеко не так сильно, как перед уходом.
– Ничего особенного. Просто я немного утомилась…
– Если хочешь знать мое мнение, все эти званые ужины и балы не способствуют тому, чтобы сохранять форму.
– Странные речи! Жизнь, которую я веду здесь, нисколько не отличается от нью-йоркской. Там я появляюсь в свете не меньше, если не больше.
– Но здесь ты гораздо больше веселишься. Почему вы перенесли поездку в Голландию? Когда вы, наконец, решитесь, все тюльпаны уже завянут.
– Как-то не хочется ехать. Элейн Орсеоло тоже туда не рвется. Говорит, что в Венеции ей и так хватает каналов. И потом, вам прекрасно известно, что я жду Джонатана!
– У тебя есть от него новости?
– Пока нет. Возможно, к моменту прихода моего письма он еще не возвратился из поездки.
– Не исключено. И все же парижская весна, как она ни прекрасна, действует на тебя… изнуряюще. Почему бы тебе не съездить со мной на несколько дней в Кан? Майский Лазурный берег – это настоящий букет чудесных цветов! Оставишь записку Джонатану…
– Вы уезжаете в Кан? Вы ничего не говорили мне об этом!
– Раньше для этого не было никаких оснований, но сегодня – другое дело. Я только что узнала, что там собирается дать несколько сеансов великая итальянка-медиум Эузапия Палладино. Такой счастливый случай я ни за что не хочу пропустить. Решено: я проведу неделю-другую на юге Франции.
– Одна?
– Нет, если ты составишь мне компанию.
– Я не об этом: будет ли вас сопровождать месье Риво?
- Предыдущая
- 31/80
- Следующая
