История Хэйкэ - Ёсикава Эйдзи - Страница 7

• Предыдущая
• 7/133
• Следующая

– Довольно, довольно! – крикнул Тадамори. – Разве мы не говорили об этом все утро? Ты позвала сюда Мокуносукэ и всласть поиздевалась над ним. Все это ни к чему – остановись!

– Тогда будьте моим свидетелем!

– Но разве я не сказал совсем недавно, что Хэйта Киёмори – твой и мой сын?

– Хэйта, ты слышал? – спросила Ясуко и обратила колючий взгляд на Мокуносукэ. – А ты слышал, распространитель вздорных сплетен? Никто не отрицает, что его величество благосклонно ко мне относился, но какой негодяй рассказал тебе старую басню, которой уже двадцать лет? Тадамори это отрицает, а Мокуносукэ прикидывается наивным. Но ты, Хэйта, конечно, не станешь лгать своей матери?

– Я должен знать, кто мой настоящий отец.

– Разве твой уважаемый отец не ответил тебе только что?

– Он так сказал из жалости. Я буду по-прежнему уважать этого человека как моего настоящего отца. Но я хочу знать, кто мой отец. Пока мне не скажут, я вас не отпущу! – выкрикнул Киёмори. Он схватил рукав кимоно Ясуко, прижал его к своим опухшим от слез глазам и взмолился: – Говорите, вы знаете! Чей я сын?

– Он сошел с ума, этот ребенок!

– Возможно, но из-за вас этот человек, мой отец, провел двадцать лет в одиночестве, впустую растратил молодость. Вы – чудовище, женщина-лиса!

– Как ты можешь говорить такое своей матери?

– Вы можете быть мне матерью, но вы бесите меня так, что невозможно выразить словами! Вы подлая и бесчестная, ненавижу вас!

– Что же ты ждешь от меня?

– Дайте мне вас ударить! Отец не станет – он не осмеливался поднять на вас руку все двадцать лет.

– Боги покарают тебя, Хэйта!

– Как покарают?

– В те минувшие дни его величество собственной персоной какое-то время любил мое тело. Останься я при дворе, меня бы там уважали, но я понизила свое положение, войдя в этот дом! И думать, что ты осмелишься поднять на меня руку, – значит предать его величество. Тогда я не смогла бы простить даже собственного сына!

Оглушительный крик Киёмори заполнил комнату.

– Дура! Представь, что это я – его величество! – Изо всех сил он отвесил матери звучную оплеуху так, что она упала.

– Молодой хозяин рехнулся!

– Эй, вы, там! Сюда, молодой хозяин одержим демонами!

– Смотрите, как беснуется! На помощь!

– Скорее!

И сильное волнение пронеслось над всем домом.

Даже обеднев, Тадамори одно время управлял провинциями и как член дома Хэйкэ занимал пост в императорской страже в Приюте отшельника. И хотя сейчас его семья существовала впроголодь, он настаивал на сохранении свиты из пятнадцати или шестнадцати слуг. К их числу принадлежал и управитель Хэйроку, сын Мокуносукэ.

Зная, что утром отца позвали в комнаты хозяина, и опасаясь за его безопасность, Хэйроку притаился за изгородью рядом с двором. Услышав крики и громкие голоса, он вскочил и принялся звать остальных слуг, затем стрелой пронесся через внутренний двор, на ходу сообразив, что шум длился всего несколько мгновений.

Ясуко лежала на земле лицом вниз, будто оступилась на пороге, и даже не пыталась подняться. Киёмори стоял, тяжело дыша, а отец крепко держал его за руку. Цунэмори и Мокуносукэ с выражением облегчения и замешательства на лицах, по-видимому, не представляли, что им теперь нужно сделать.

Услышав звуки торопливых шагов, Ясуко, до того лежавшая неподвижно, подняла голову и завопила:

– Эй, вы, пригоните сюда карету! Пошлите гонца к моим родителям, пусть расскажет им об этом! О, позорное злодеяние…

Один из слуг выбежал со двора, чтобы привести карету из ближайшей конюшни, а другой помчался прямо к особняку Накамикадо на Шестой улице. Тадамори бесстрастно наблюдал, как слуги спешат выполнить ее приказы.

Вскоре прибыла карета, и Ясуко в полуобморочном состоянии с помощью слуги добралась до ворот. Некоторое время ее высокий, слезливый голос смешивался с плачем Цунэмори и его младших братьев. Тадамори стоял неподвижно, словно решив не реагировать на эти звуки.

– Хэйта! – Он выпустил руку сына. Сжатая будто тисками и затем освобожденная артерия на руке пропустила мощную струю крови, которая бурно помчалась по всему телу Киёмори. Пульс в венах на его висках забился сильнее, и он разразился рыданиями, не стыдясь, чувствуя себя брошенным ребенком.

Тадамори притянул к своей груди лицо Киёмори, все испещренное полосками от слез, потерся щекой о жесткие волосы сына и сказал:

– Наконец я торжествую! Могу отпраздновать победу над этой женщиной. Прости меня, Хэйта. Я трусливо позволил тебе ее ударить. Как отец, я проиграл, но я позабочусь, чтобы ты больше не страдал. Вот увидишь, как я восстановлю доброе имя Тадамори из дома Хэйкэ. Не осуждай меня своими слезами. Остановись.

– Отец, я понимаю ваши чувства.

– Ты по-прежнему называешь меня отцом?

– Да. Позвольте мне называть вас «отцом», отец!

Ярко блестел полумесяц. Из-за поднимавшегося сиреневого тумана доносилось слабые звуки колыбельной, которую пел Мокуносукэ.

На обширной территории Восточной Третьей дороги в Киото стоял Приют отшельника, куда после отречения удалялись императоры. Однако со времен императора Сиракавы их пристанище стало центром правительства настоятелей монастырей, развитая структура которого соперничала с восемью управлениями и двенадцатью ведомствами самого двора. И таким образом оказалось, что маленькая столица содержала два правительства. Но когда весна приносила в Киото быстро разраставшуюся зелень ив и запах свежей почвы, немногие вспоминали, что этот город – центр политической жизни страны. Он превращался в метрополию наслаждений, столицу моды и город любви, в котором придворная знать и служащие Приюта отшельника, отложив свои обязанности, предавались веселью – не то чтобы подобного не происходило в другие времена года, просто весной это бросалось в глаза, ведь для любого придворного было бы позором не сочинить в честь весны несколько стихотворений.

В конце апреля утром каждый камень и каждая галька в реке Камо блестели, отполированные дождем в прошедшую ночь, а солнце, сверкавшее на пике Восточных гор, говорило об изобилии и богатстве весны.

Карета прежнего императора во всем своем великолепии выкатилась через Вишневые ворота под гирляндами цветов, свисавшими с вишен. Свита с шумным возбуждением заняла места рядом с ней, соизмеряя шаги с медленной поступью вола, тащившего императорский экипаж.

– Его величество любит эти прогулки, – говорил один прохожий другому. – Вот-вот наступит май, и император, вероятно, поедет на Камо, посмотреть отборочные скачки, которые устраивают для лошадей, только что прибывших из провинций.

Оглобли экипажа, который тянул черно-белый пятнистый вол, обвивала дорогая материя. Единственным обитателем экипажа был знатный человек с желтой кожей, примерно тридцати пяти лет, со впалыми щеками, маленькими, глубоко посаженными глазками и видом молчуна, который ему придавали сжатые губы. Это и был бывший император Тоба.

Проходившие по улице мужчины и женщины останавливались посмотреть на него, а прежний император отвечал им пристальным взглядом, будто интересуясь происходившим на улице. Его глаза двигались туда-сюда, и иногда, когда он находил увиденное забавным, в них вспыхивали лукавые искорки. Люди прослеживали этот взгляд и тоже улыбались ему понимающе.

У загона для скаковых лошадей вишневые деревья были в самом цвету. Под полуденным солнцем их чувственный аромат смешивался с горячим запахом молодой травы и усиливался при каждом дуновении ветра.

– Значит, ты тоже заметил этого вороного четырехлетку? Из сорока или пятидесяти жеребцов, присланных из провинций, ни один с ним не сравнится! Глядя на него, я едва сдерживаюсь, – в который раз повторил Ватару из дома Гэндзи, устремив взгляд на ограду загона. Множество привязанных жеребцов жалось к изгороди. Скорее для себя самого Ватару продолжал: – Я бы все отдал, лишь бы сесть на него. Представляю, какое это чувство – скакать на нем верхом. А как прекрасна его линия от копыт до крупа!

• Предыдущая
• 7/133
• Следующая