Дело о старинном портрете - Врублевская Катерина - Страница 58

• Предыдущая
• 58/64
• Следующая

На улице стояла теплая парижская ночь. Черное бархатное небо было усыпано крупными яркими звездами. Шелестели кроны каштанов, а по бульварам прогуливались беспечные парочки. Словно не было никогда ни жутких подземелий, ни пирамид из черепов.

Доминик нежно поддерживал меня за талию, а я хромала, и каждый шаг отзывался болью в натертых ногах. Мы шли медленно, и я наслаждалась открытым пространством, вырвавшись наконец из тесных катакомб.

Смерть Улисса притупила мои чувства, а после бокала вина, поднесенного актрисой, я и вовсе впала в некоторую апатию.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая? — прошептал Доминик, и его гасконскии нос уперся мне в ухо.

— Спасибо, уже лучше, — ответила я, и попыталась было отстраниться от него, но он мне этого не позволил.

— Тебе сейчас надо выспаться, — произнес он таким страстным шепотом, что я усомнилась, действительно ли он хочет, чтобы я заснула.

— Да-да, ты прав.

— У тебя есть ключ от входной двери? — спросил он.

— Нет. — Я удивилась тому, что Доминик спрашивает об этом.

— А как ты попадешь домой?

— Постучу, крикну… Не знаю.

— Проблема… — Он покачал головой.

Мне стало неуютно от одной мысли, что заспанная мадам де Жаликур будет сначала долго возиться с замками, потом светить свечой мне в лицо, а утром опять примется язвить.

Мы подошли к калитке, и тут решимость оставила меня. Мне не хотелось поднимать шум и будить постояльцев. И так я уже заработала себе репутацию эксцентричной особы, которую преследуют неприятности. Чем виноваты другие жильцы, которые так же, как и я, платят за комнату?

— Я боюсь звонить в колокольчик, Доминик.

— Подожди, что-нибудь придумаем, — ободрил меня он.

Доминик достал из кармана перочинный нож и принялся ковырять им в замке. На удивление, язычок щелкнул, и калитка отворилась.

— Невероятно! — восхитилась я. — Ты можешь взламывать замки?

— И не только замки. Репортер многое должен уметь, чтобы добыть интересные сведения для газеты.

Мы тихо шли по дорожке. Под ногами хрустел гравий.

— Но как мы войдем в дом, Доминик? Дверь на засове — это не простой замок на калитке.

— Не волнуйся. Давай сначала обойдем дом.

Мы пошли кругом, стараясь не приближаться к окнам на первом этаже, и обнаружили большую лестницу, которую садовник оставил возле яблонь.

— Вот что нам надо, — прошептал Плювинье. — Где твое окно, Полин?

— Вон там, слева, на втором этаже.

Он приставил лестницу к стене, так что ее конец уперся в подоконник моего окна.

— Я поднимусь первым и отожму раму. Потом спущусь за тобой. Стой здесь и смотри по сторонам. Если заметишь что-нибудь подозрительное — позови.

Доминик ловко вскарабкался по лестнице. Наверху он задержался на минуту-другую, потом осторожно, чтобы не было скрипа, распахнул створки окна и спустился вниз.

— Все в порядке, путь свободен. Теперь твоя очередь. Лезь наверх, а я буду держать лестницу.

— Я боюсь, Доминик!

— Глупости! В катакомбах не боялась, а тут… Лезь, тебе говорят, если упадешь, то на меня. Не расшибешься — я тебя поймаю.

Я взялась за перекладину на уровне груди и встала на первую ступеньку. Если не смотреть вниз, то забираться было совсем не трудно, разве что немного дрожали ноги от напряжения да иногда скользили каблуки. Наконец я залезла на широкий мраморный подоконник и через секунду оказалась в своей обители.

— Я уже на месте, Доминик, — прошептала я, выглянув из окна. — Спасибо тебе за все! Убери лестницу и иди домой. Спокойной ночи!

Какое счастье, что в комнате оказался полный кувшин воды. Вероятно, его принесла горничная. Знала, что я к обеду опоздаю. Я сняла с себя грязное платье и ботинки, смочила полотенце водой и принялась обтираться.

Нежданно накатила тоска: завтра все закончится, Кервадек будет заключен в тюрьму. Андрея я похоронила по православному обряду на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. От влюбленности в него излечилась, шишек набила, но живой из передряг вышла. Почему же такая тоска?

Надев ночную сорочку, я подошла к окну, чтобы посмотреть, убрал репортер лестницу или нет.

Не убрал. Он стоял возле лестницы и курил. Я не видела его лица — лишь красный огонек.

— Доминик, ты здесь? — тихо спросила я.

Он поднял голову, и я увидела слезы в его глазах.

— Почему ты не уходишь?

— Не могу, — ответил он.

— Почему?

— Ты не отпускаешь меня, Полин…

— Как это? Я не понимаю тебя, Доминик.

— Ты прогнала меня тогда, в парке. На что я могу сейчас надеяться?

Тоска еще сильнее сжала ледяными ладонями сердце. Все это напоминало сцену под балконом Джульетты, даже мадам де Жаликур в роли похрапывающей няни выглядела бы органично.

Решение пришло мгновенно.

— Поднимайся! — сказала я.

Он словно ждал этого: через мгновение Доминик оказался у меня в комнате.

Отступив, я подумала, что он заключит меня в объятья — все к тому шло. Но этого не случилось. Доминик лишь присел на край подоконника и прошептал:

— Боже, как ты прекрасна!

От его слов я растерялась. Стою себе ночью перед молодым человеком в прозрачной ночной рубашке, которая открывает больше, чем скрывает, и чувствую себя очень неудобно: ни сесть, ни встать, ни ответить на комплимент. В общем, не знаешь, что сказать, чтобы не нарушить очарование момента. Но о чем, собственно, говорить ночью двоим, если на ней лишь сорочка, а он смотрит влюбленными глазами и не трогается с места?

Не найдя ничего лучшего, я подошла к алькову, раздвинула занавеси и присела на кровать.

— Доминик, у нас с тобой был трудный день. Я устала, и мне очень хочется спать. Ты так и будешь сидеть на подоконнике?

— Скажи, Полин, я доказал тебе, что я твой друг?

— Милый, — рассмеялась я, — когда мало времени, тут уже не до дружбы — только любовь.

Он принял мои слова как приглашение к действию: подошел, опустился на колени и стал целовать мне ноги. Как ни странно, спать расхотелось, а во всем теле появилось ощущение легкости. Хотелось смеяться и радоваться жизни.

— Доминик, встань, — я взъерошила его кучерявую шевелюру. — Иди ко мне, мой милый.

— О, Полин! — простонал он, но не набросился на меня, как я ожидала, а начал спокойно раздеваться. На меня пахнуло смесью запахов острого мужского пота и керосина — он со вчерашнего дня не переодевался.

Мне некстати вспомнился Андрей, — тот срывал с себя одежду, и она валялась на полу, стульях и креслах. Потом ему долго приходилось искать свои вещи, чтобы одеться, а однажды мы с ним нашли его сапог на вешалке для верхнего платья. Как мы тогда смеялись! С тех пор я без улыбки не могла смотреть на вешалку, когда подходила к ней.

Так же размеренно, как он снимал с себя одежду, Доминик, приподняв подол моей сорочки, принялся целовать мне живот, потом грудь и шею. Кончиком языка Доминик лизнул мне сосок, потом еще и еще и, недоуменно взглянув на меня, прошептал:

— Тебе хорошо, дорогая?

— О да! — застонала я. — Продолжай! Не останавливайся!

Признаться, я поняла его недоумение. Доминик ожидал, что от его ласки у меня затвердеют соски, но он не знал, какое белье носили воспитанницы женского института губернского N-ска: корсеты и лифчики шились строго по уставу — из плотного небеленого полотна, жесткие складки которого натирали грудь настолько, что соски становились нечувствительными даже к жесткой щетке для мытья. Считалось, что таким образом воспитанницы подготавливаются к священной роли матери, у которой должны быть бодрое тело и твердые соски.

Он вновь стал целовать мне живот, опускаясь все ниже и ниже. Я замерла и напрягла колени.

— Полин, милая, расслабься, я просто хочу порадовать тебя «визитом первого консула».

— Что?

— Не торопись…

Его нос щекотно утыкался мне в живот, а рот вбирал в себя первые завитки.

— Доминик, прошу тебя… Это же… Это же непристойно… Извращение…

— Расслабься, дорогая. Самое неестественное из сексуальных извращений — это целомудрие, — ответил он, не переставая меня целовать.

• Предыдущая
• 58/64
• Следующая