Ледяной сфинкс (с иллюстрациями) - Верн Жюль Габриэль - Страница 8

• Предыдущая
• 8/80
• Следующая

— Для вас приготовлена каюта.

— Что касается платы, то…

— Поговорим об этом позже, — отвечал капитан Лен Гай. — Вы останетесь довольны. Значит, до завтра.

— До завтра.

Я протянул этому непостижимому человеку руку, чтобы скрепить нашу договоренность рукопожатием, однако он, видимо, не разглядел моего жеста в кромешной тьме, потому что, не приняв руки, быстрым шагом удалился к своей шлюпке. Несколько взмахов весел — и я остался в темноте один.

Я был несказанно удивлен. Не меньшим было удивление почтенного Аткинса, которого я посвятил в дело, лишь только переступил порог «Зеленого баклана».

— Вот видите, — проговорил он, — выходит, старая лиса Харлигерли был прав! А все-таки этот его чертов капитан ведет себя как невоспитанная и капризная девица! Не передумал бы он еще раз, уже перед самым отплытием!

Я отнесся к этой гипотезе как к совершенно невероятной, тем более что действия капитана не указывали, на мой взгляд, ни на капризность, ни на склонность предаваться фантазиям. Если капитан Лен Гай пересмотрел свое решение, то потому, видимо, что усматривал какой-то интерес в том, чтобы заполучить меня на борт в качестве пассажира. Может быть, этой перемене я был обязан своим словам о Коннектикуте и острове Нантакет. Будущее покажет, почему это вызвало у него такой интерес…

Я быстро собрался. Я никогда не обременяю себя неподъемным багажом и могу объехать мир, довольствуясь дорожной сумкой и небольшим чемоданчиком. Больше всего места заняла меховая одежда, необходимая в высоких широтах…

Утром 15 августа, не дожидаясь восхода солнца, я простился со славным Аткинсом, моим внимательным и чутким соотечественником, нашедшим счастье на затерянных в океане островах Запустения. Достойнейший малый расчувствовался, услыхав слова благодарности. Однако он ни на секунду не забывал, что мне надо побыстрее очутиться на борту, ибо продолжал опасаться, как бы капитан Леи Гай не сменил галс еще раз. Он даже признался, что несколько раз ночью подходил к окошку, дабы удостовериться, что «Халбрейн» еще не снялась с якоря. Опасения — которых я, впрочем, совершенно не разделял — оставили его только при проблесках зари.

Почтенный Аткинс пожелал проводить меня до самой шхуны, чтобы лично проститься с капитаном и боцманом. Мы погрузились в шлюпку, ждавшую у берега, и вскоре поднялись на борт корабля.

Первый, кого я там встретил, был Харлигерли. Он торжествующе подмигнул мне, что явно означало: «Вот видите! Наш упрямый капитан все-таки сдался! И кому вы этим обязаны, если не бравому боцману, сделавшему ради вас невозможное?»

Действительно ли дело обстояло так? У меня были все основания придерживаться иного мнения. Но в конце концов это было уже неважно. Главное, «Халбрейн» поднимала якорь и выходила из гавани со мной на борту!

Не прошло и минуты, как на палубе появился капитан Лен Гай, который словно и не заметил моего присутствия, чему я не удивился, ибо был готов к любым сюрпризам.

Приготовления к отплытию шли полным ходом: расчехляли паруса, готовили такелаж, фалы и шкоты. Лейтенант, стоя на баке, наблюдал за разворотом шпиля; прошло немного времени — и якорь был подведен к ноку[37] гафеля.

Аткинс приблизился к капитану и проникновенно произнес:

— До встречи через год!

— Если это будет угодно Господу, мистер Аткинс!

Они обменялись рукопожатием. Боцман дождался своей очереди и тоже сильно стиснул руку хозяину «Зеленого баклана», после чего шлюпка доставила того на берег.

В восемь утра, дождавшись прилива, «Халбрейн» распустила паруса, легла на левый галс, покинула гавань Рождества и, очутившись в открытом море, взяла курс на северо-запад.

Наступил день, и острые верхушки Столовой горы и горы Хавергал, взметнувшиеся одна на две, а другая на три тысячи футов над уровнем моря, окончательно скрылись из виду…

Наверное, ни одно морское путешествие не складывалось поначалу так удачно! Случаю было угодно, чтобы вместо томительных недель бесцельного сидения в гавани Рождества из-за необъяснимого отказа Лена Гая взять меня пассажиром я удалялся от тех безрадостных мест на быстроходной шхуне, подгоняемой веселым ветерком, любуясь лениво плещущими океанскими волнами и наслаждаясь скоростью в восемь-девять миль в час.

Изнутри шхуна «Халбрейн» была не менее совершенна, чем снаружи. Повсюду, от рубки до трюма, царила чистота, роднившая шхуну с образцовым голландским галиотом[38]. Перед рубкой, слева по борту, располагалась каюта капитана, который мог наблюдать за происходящим на палубе через иллюминатор и отдавать приказания вахтенным, дежурящим между грот-мачтой и фок-мачтой. Справа по борту располагалась точно такая же каюта помощника капитана. У каждого было по узкой койке, небольшому шкафчику, плетеному креслу, привинченному к полу столику и лампе, свисающей с потолка. В обеих каютах было множество навигационных приборов: барометры, ртутные термометры, секстанты[39]; судовой хронометр покоился на опилках в дубовой шкатулке и извлекался оттуда лишь при крайней необходимости.

Позади рубки располагались еще две каюты и небольшая кают-компания с обеденным столом, окруженным скамеечками со съемными спинками.

Одна из этих кают ждала моего появления. Свет в нее проникал через два иллюминатора, один из которых выходил в боковой проход, ведущий к рубке, а другой на корму. Здесь всегда стоял рулевой, держащий штурвал, над которым свисал гик[40] бизани[41], выходящий далеко за края парусного оснащения, что делало шхуну чрезвычайно быстроходной.

Моя каюта имела восемь футов в длину и пять в ширину. Я привык к лишениям, неизбежным в морских переходах, мне и не требовалось большего пространства; вполне устраивала меня и скудная меблировка: стол, шкаф, кресло, туалетный столик на железных ножках и койка с весьма жиденьким матрасом, вызвавшим бы нарекания у более прихотливого пассажира. Впрочем, переход предстоял короткий: я собирался сойти с «Халбрейн» на Тристан-да-Кунья, так что каюта была предоставлена мне на четыре, максимум на пять недель.

Перед фок-мачтой, смещенной к центру палубы (это удлиняло штормовой фок), прочные найтовы удерживали на месте камбуз. Дальше находился люк, накрытый грубым брезентом. Отсюда шла лестница в кубрик и в трюм. Во время шторма люк задраивали, и в кубрик не проникало ни капли воды, тоннами рушившейся на палубу.

Экипаж состоял из восьми моряков: старшин — парусника Мартина Холта и конопатчика Харди, а также Роджерса, Драпа, Френсиса, Гратиана, Берри и Стерна — матросов от двадцати пяти до тридцати пяти лет от роду; все они были англичанами с берегов Ла-Манша[42] и канала Сент-Джордж, все отлично разбирались в своем ремесле и безоговорочно подчинялись дисциплине, насаждавшейся на судне железной рукой — принадлежавшей, однако, отнюдь не капитану.

Человек, которому экипаж подчинялся с первого слова, по мановению руки, был старший помощник капитана лейтенант Джэм Уэст, которому шел тогда тридцать второй год.

Ни разу за все годы моих океанских скитаний мне не приходилось встречать человека такого склада. Джэм Уэст даже родился, и то на воде: детство его прошло на барже его отца, где и обитало все семейство. Он всю жизнь дышал соленым воздухом Ла-Манша, Атлантики и Тихого океана. Во время стоянок он сходил на берег только по делам службы. Если ему приходилось перебираться с одного судна на другое, он просто переносил в новую каюту свой холщовый мешок, чем переезд и завершался. Это была воистину морская душа, не знавшая другого ремесла, кроме моряцкого. Когда он не был в плавании, он мечтал об океане. Он побывал юнгой, младшим матросом, просто матросом, старшим матросом, старшиной, теперь же дослужился до лейтенанта и стал старшим помощником Лена Гая, капитана шхуны «Халбрейн».

• Предыдущая
• 8/80
• Следующая