Заложники обмана - Уивер Майкл - Страница 15

• Предыдущая
• 15/112
• Следующая

– А почему обыск и ваш арест незаконны?

– Потому что нет никаких улик… одни только подозрения.

– Подозрения какого рода?

– Что мы обменяли полуавтоматическое оружие на недозволенное законом автоматическое.

– А вы это сделали?

– Нет, сэр. Но если бы мы и поступили так, и незаконное оружие было бы найдено, то в прецедентном праве есть немало статей, утверждающих, что обыск не может быть санкционирован на основании предположений. Или я ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь. Но откуда вы это знаете?

– Я читал законы и полагал, что они не для одних юристов писаны.

Генри Дарнинг умолк. Вообще не слышно было ни звука, и почти все взгляды обращены на него. Не оборачивались лишь те, кто молча молился.

– Вы говорили с кем-либо обо всем этом? – спросил министр.

– Конечно.

– С кем же?

– С Господом, а также с неким анонимным голосом по линии связи ФБР. – Преподобный внимательно поглядел на кончики своих пальцев. – В беседе с Господом я больше преуспел. Он послал мне вас.

Они снова помолчали.

– Вы доверяете мне? – спросил Дарнинг.

– Думаю, настолько же, насколько вы доверяете мне.

– Я поверил вам настолько, что пришел сюда один, не так ли?

– Да. Вы это сделали.

– Так доверяете ли вы мне настолько, чтобы выйти отсюда одному вместе со мной?

– На каких условиях?

– Если все, что вы сообщили мне, подтвердится при проверке, вы вернетесь к вашим людям через двадцать четыре часа.

– И обвинения отпадут?

– При вашей начитанности вы должны знать, что закон – вещь сложная. Но я вам это обещаю. Если будет доказано, что первое нападение на вашу общину было совершено без предписания, то вам и вашей пастве больше ни о чем не придется беспокоиться.

Светлые глаза Сэмсона Кослоу были полны слез и гнева.

– Вы имеете в виду – ни о чем, кроме того, чтобы похоронить наших усопших и помолиться за них?

Дарнинг промолчал.

– Простите, – спохватился преподобный. – Вы этого не заслужили. Без вас пришлось бы хоронить нас всех. И некому было бы за нас помолиться. Я конечно же иду с вами.

Министр юстиции выглянул в окно и увидел, как из травы вдруг выпорхнула птица. Потом до него словно сквозь туман донесся плач того же самого ребенка. Или другого?

Не имеет значения, подумал он.

Ведь это ребенок.

Генри Дарнинг не мог себе представить более возвышенного состояния духа, нежели то, какое он испытывал в эту минуту.

За четыре с половиной тысячи миль от Хантингтона в Западной Виргинии, в итальянском приморском городе Сорренто, Пегги Уолтерс ровно в девять часов утра отперла дверь и вошла в помещение Галереи искусств имени Леонардо да Винчи.

Официально галерея открывалась в десять, когда приезжала на работу помощница Пегги Роберта. Но Пегги всегда приходила на час раньше. Ей необходимо было лишнее время, чтобы “включиться”. Каждый день был для нее новым. Как ни странно, она все еще чувствовала себя здесь временным обитателем.

Окна маленькой галереи выходили на Тирренское море. Она обслуживала главным образом проезжающих через город туристов, которые останавливались в местных отелях или ездили на маленьких пароходиках на Капри и обратно. Пегги демонстрировала и продавала работы примерно дюжины художников, причем троих воплощал в своем лице Питер, который писал картины под разными именами и в разной манере. Каждые шесть недель Пегги отправлялась в Рим, Флоренцию и Палермо как агент Питера и большинство его работ продавала там.

В галерее было прохладно и тихо, слегка пахло морем. Время от времени откуда-то издалека доносился печальный гудок парохода. Пегги выпила в задней комнате свой обычный утренний кофе и попробовала разобраться с бумагами. Пустота помещения как бы сгустилась вокруг нее, и Пегги невольно вздрогнула.

Некоторое время она сидела неподвижно, дышала очень осторожно и старалась вобрать в легкие как можно больше воздуха. Потом ощущение холода исчезло, и только лоб оставался липким и холодным. Пегги вытерла лоб и задышала нормально. Страх.

Он мог возникнуть вот так, изнутри, заполняя собою все и вытесняя из груди необходимый для дыхания воздух. Девять лет прошло, а она до сих пор не знала, когда и где он настигнет ее, как и почему исчезнет. Причиной был то мужской голос, вдруг прозвучавший в галерее, или взгляд незнакомца на улице, или обрывок чьей-то песни, под мелодию которой они однажды танцевали с Генри.

Постоянный страх был лишь следствием. Чего? Любви Генри?

Это звучало как насмешка. Даже спустя столько лет наиболее сильным воспоминанием о Генри Дарнинге оставалось ощущение, что она прошла некий этап половой близости с экзотическим, чрезвычайно привлекательным животным. Этот мужчина возбуждал. Все вокруг него дышало чувственностью и страстью. Более чем вдвое старше ее, он был наизнаменитейшим из золотой плеяды знаменитых юристов Уолл-Стрит. Ее он взял прямо из юридической школы в свою фирму, свою постель и свое блистательное окружение.

Генри Чарлз Дарнинг сказал ей однажды – и вполне серьезно, – что в состоянии понять душу любого человека, только лишь прикоснувшись пальцем к тому месту на его теле, под которым бьется сердце. А она находилась под таким обаянием его ауры, что готова была в это поверить.

Даже здравый смысл, обретенный с годами, не позволил бы ей считать, что она тогда была глупа. Попросту была очень молода, исполнена почти благоговейного уважения, сверх меры влюблена, возбуждена, охвачена любопытством и чувством полного раскрепощения в своем желании познавать непознанное.

Но где был предел? Ведь предполагается, что он всегда есть?

Как видно, не для нее. И не при том физическом напоре, с каким обрушивалась на нее чувственная любовь Генри. Потому что при всей своей любезности и утонченности он удивительно умел использовать высокое и старомодное словечко на букву “л” для того, чтобы вовлечь ее в сферу изощреннейших эротических игр.

Она, казалось, слышала сейчас его голос. Продолжай, любовь моя. Не принимай этого слишком всерьез. Все это шутки и забавы.

Шутки и забавы… Тела, сплетающиеся в похотливом экстазе, словно змеи в гнезде, обжигающие языки пламени, прокладывающие себе путь прямиком из адской кухни.

И все же незачем себя обманывать. Вряд ли она могла бы считать себя невинной мученицей. Генри вел ее за собой на поле игры, но она делала свою игру сама. И пока игра продолжалась, испытывала невероятное и дикое возбуждение и не отступала перед ним. Стыд, самоуничижение, финальный трагический ужас появились только в конце.

Она, конечно же, не рассказывала Питеру ни о чем подобном. Даже теперь… в особенности теперь, после того как прожила с ним девять лет как любимая жена и как преданная мать его сына. Да она скорее умерла бы, чем поведала бы ему о безудержном, немыслимом вожделении, на которое она тогда с восторгом обнаружила себя способной. И если бы худшие из ее периодически возникавших страхов воплотились в реальность, она призвала бы на себя лишь одно – смерть.

Какие скверные мысли в это сияющее летнее утро… Да что, в конце-то концов, с ума она, что ли, сходит? Совершенно ясно, что она должна опасаться только Генри Дарнинга. А он, ее бывший ментор, судя по всему, считает, что она покоится в глубинах Атлантического океана.

• Предыдущая
• 15/112
• Следующая