Калигула или После нас хоть потоп - Томан Йозеф - Страница 79

• Предыдущая
• 79/154
• Следующая

Волей-неволей ему пришлось услышать их разговор.

Женщина один за другим выкладывала глиняные горшочки на пьедестал статуи, муж хмуро следил за ее движениями.

– Ну, хватит. Не перебарщивай. Остальные оставь в корзинке.

– Почему? Ведь мы же все их хотели отдать богине за хороший урожай винограда.

Муж почесал в затылке:

– Урожай-то был хороший. Ничего не скажешь. Но мог быть и еще лучше.

– Чем больше пожертвуешь, тем больше соберешь, – заметила женщина.

– Не болтай! Плати, что должна и ни асса больше.

Он вдруг разошелся:

– И вообще! Она не сделала того, о чем я ее просил…

– Как так? Ведь урожай был хороший. Почти в два раза больше, чем в прошлом году…

– Да, да только одного винограда! А орехи? А фиги? А каштаны? Это как?

Я ее просил весной, чтобы она присмотрела за фиговым деревом, что в углу сада. А дерево сохнет. Присмотрела, нечего сказать! А каштаны? Горькие.

Проклятье! Говорю тебе, не давай ей больше ничего!

Муж подскочил и вырвал из рук жены корзину, повернулся к богине:

– Ничего больше не получишь. Хватит с тебя. Ни капли больше!

И жене:

– Пошли, продадим остальное на рынке. Мне вожжи новые нужны. А деньги счет любят. Хватит! Ничего больше не дам, говорят тебе, пусть хоть лопнет.

Он снова повернулся к Помоне:

– Запомни, величайшая: воскресишь фиговое дерево, сделаешь каштаны гладкими и сладкими – получишь больше. Но не раньше! Идем!

Он осторожно поднял корзину с горшками и пошел. Жена, ломая руки и ругая его на чем свет стоит за то, что его поведение перед богиней было недостойно гражданина римского, – за ним. Но он был доволен, как и все, кто практично устраивал свои дела при помощи практичных римских богов.

Луций смотрел на крестьян с пренебрежительной улыбкой: как мелочны эти плебеи, с какой чепухой они пристают к богам.

Жрец Великой Матери вернулся к Луцию. Он зажег жертвенный огонь.

Храмовый раб привел на веревке разукрашенную для жертвоприношения овцу.

Раб шел медленно, веревку держал свободно, чтобы не тянуть животное (это было бы нарушением обряда), и вел овцу к жертвеннику. Дым поднимался прямо к блеклому небу.

Жрец освятил жертвенное животное. Полил его голову смешанным с проточной водой вином, сам отпил вина и дал пригубить Луцию. Посыпая темя овцы мукой и солью, остриг клок шерсти и бросил его в огонь. Потом провел ножом черту от лба до хвоста и со словами: "Macta est"[49] закончил освящение.

После этого помощник ударом молота убил овцу, жрец специальным ножом разрезал ей горло. Собрал немного крови в миску, смешал ее с вином и мукой и вылил на жертвенник.

Луций наблюдал за движением рук жреца, за серебряным перстнем с халцедоном, за худыми запястьями и костлявыми пальцами, он следил за обрядом и дрожал от напряжения. Ярко-красная кровь струйкой стекала с жертвенника, вот уже буроватый ручеек образовался вокруг него. Реки крови видел Луций в Сирии и смотрел на нее спокойно. Но здесь его знобило при виде ничтожной струйки. Луций плотнее закутался в тогу, раннее утро словно бы дохнуло на него холодом.

Жрец положил зарезанную овцу на стол жертвенника, полил ее вином и благовониями, вынул внутренности. Подошел гаруспик, тощий как жердь, бородатый, иссохший. Между тем как жрец под пение кларнетов сжигал жертвенный хлеб и ладан, гаруспик изучал внутренности овцы. Потом повернулся к Луцию, лицо которого было искажено волнением. Истощенный гаруспик пристально и не мигая смотрел на молодого человека и возвестил:

– Счастливая твоя звезда. Но теперь она окутана черным туманом и блеск ее потускнел…

Луций вздрогнул и отшатнулся.

– …ты стоишь на распутье, – цедил слова вещун. – Ты стоишь на распутье и колеблешься… Размышляешь, какой путь выбрать… Ты в неуверенности…

Луций напряженно выдохнул:

– Продолжай!

У гаруспика слегка дернулись уголки губ. Он воздел руки к небу:

– Великая Мать говорит тебе: "Без страха следуй за золотой колесницей Гелиоса, выше и выше…"

Возглас Луция прервал речь гадателя. Опытный гаруспик почувствовал, что сказал нечто, поразившее просителя прямо в сердце, ему не хотелось дальнейшим испортить дело. Он умолк.

Луций бросил ему горсть золотых и гордым жестом дал понять, что знает достаточно. Гадатель исчез, и только кларнеты продолжали торжественный, летящий к небу гимн.

Золотая колесница Гелиоса! Панцирь Калигулы! Великое слово богини подтвердило, что он решил правильно!

С Калигулой на жизнь и на смерть!

Я сделаюсь другом Гая, его наперсником, правой рукой будущего императора. Все почести, каких может достичь римлянин, даст мне Калигула.

Он исполнит все мои мечты, и род Курионов…

Поток радостных мыслей внезапно прервался – отец предстал у него перед глазами. Но Луций остался тверд и непреклонен. Отец? Он будет благодарить меня за спасение жизни. Заговор не удастся, как не удался заговор Сеяна.

Весь Рим бредит сыном Германика. Даже во время обеда это было ясно, хотя патриции гораздо спокойнее народа. Как ненавидят все старого императора и любят Калигулу! Рим не потерпит убийства своего любимца. В клочья разнесет его убийц. Я иду за Гаем! Я отговорю его возвращаться на Капри. Я буду защищать его со своим легионом на Палатине. Родина – это Рим! Родина – это Калигула!

Возбужденный до предела, Луций стоял перед жертвенником, с которого стекали на землю последние капли крови жертвенного животного.

По тропинке, круто поднимавшейся вверх от Тибуртинской улицы к священной роще в садах Мецената, шли Фабий и Квирина. Тропинка была узка для двоих, но для влюбленных места хватало. Квирина прижалась к Фабию, судорожно за него уцепившись, как будто все еще боялась за него. Шум города едва доносился сюда.

Квирина повернулась лицом к Фабию. Он сжал ее голову в ладонях. Лишь теперь это было возможно. Горе наложило отпечаток на лицо девушки, замутило ясные глаза. Не было больше беззаботного ребенка, всегда радостного, смешливого. Перед ним стояла женщина, пережившая утрату самого дорогого человека.

И Квирина разглядывала лицо Фабия. Любимое лицо! Этой резкой морщины на лбу раньше не было. В очертаниях губ появилось что-то новое. Это от пережитого, должно быть. Мой милый, как ты должен был страдать! Глаза ее наполнились слезами, она уткнулась ему в плечо.

– Что с тобой, Квирина? Не бойся. Все уже позади, далеко.

Девушка подняла голову и улыбнулась сквозь слезы, они текли по ее щекам, но она все-таки улыбалась:

– Ничего, ничего, Фабий! Это от счастья, правда? Вот ты и снова со мной.

Она обняла его за шею и стала целовать дрожащими губами. Счастье, конечно, но счастье тревожное.

– Ты больше не оставишь меня, правда?

Фабий в волнении гладил ее хрупкие плечики.

– Куда я денусь, маленькая моя. Что тебе в голову пришло. Ну вот, вытри носик и улыбнись. Улыбнись мне…

Квирина вытерла кулачками глаза, лицо ее стало спокойнее. На ресницах высыхали последние слезы, она смотрела на Фабия.

Никогда раньше не была она так хороша, подумал он в порыве нежности. Он чувствовал, что свершилось что-то значительное, но выразить этого словами не мог. Он гладил ее волосы, вдыхал их аромат, целовал их. Моя жена! Моя верная жена! Так думал он, и об этом говорили его поцелуи.

Они приближались к храму Цереры, уже видны были белые колонны маленькой ротонды и статуя богини. Квирина гладила руку Фабия и улыбалась:

– Волюмния мне говорила: ты его больше не увидишь, выброси его из головы, напрасно все это… А я не верила. Я просила богиню, просила и плакала, она должна была вернуть мне тебя…

В голосе ее больше не было слез. Она щебетала как птенчик, рассказывала, что делалось в Риме, сколько людей думало о нем, сколько народу сокрушалось, что он не вернется больше к ним…

Я жив, говорил себе Фабий. Радость заливала его, сердце бешено колотилось, прыгало от счастья. Он резко стиснул руку Квирины. Она вскрикнула от боли.

• Предыдущая
• 79/154
• Следующая