Сохраняя веру (Аутодафе) - Сигал Эрик - Страница 44

• Предыдущая
• 44/107
• Следующая

— Доктор Барнеа, этот… ребенок, которого я ношу…

Он терпеливо ждал, когда она наберется смелости продолжить.

Наконец она сказала:

— Я никогда не смогу… выйти замуж за его отца. Я даже не смогу ему об этом сказать.

Врач ободряюще улыбнулся.

— А кто тебя о чем будет спрашивать? В кибуце рождение ребенка всегда воспринимается как большая радость. И твое дитя будет расти в обстановке, о которой можно только мечтать. И кстати, ты не единственная здесь мать-одиночка. Не замечала?

— Нет, — призналась она.

— Ага! — сказал доктор, торжествующе воздев указательный палец. — То-то и оно. Ты этого не замечала, поскольку ко всем детям здесь отношение одинаковое.

— А что, если… если малыш станет спрашивать об отце?

— Ну, — опять улыбнулся он, — если у тебя не родится какой-нибудь вундеркинд, некоторое время тебе такая опасность не грозит. А там, глядишь, что-нибудь изменится…

«Нет, — подумала Дебора, — не изменится. Это ребенок Тимоти, и никого другого».

Врач счел, что ее вопросы вызваны смущением, и добавил:

— Послушай, Дебора, жизнь такова, что иногда молодые мужья уходят служить и… и… не возвращаются. Мне больно тебе об этом говорить, но у нас есть две вдовы моложе тебя, у которых в общей сложности пятеро детей.

Он потянулся вперед и с чувством стукнул ладонью по столу.

— Но эти дети прекрасно растут! Вся община согревает их своей любовью. Для тебя сейчас гораздо важнее соблюдать диету, принимать витамины и думать о хорошем.

Дебора знала, что последнее предписание невыполнимо. Едва она шагнет за порог клиники, как окажется в реальном мире и совершенно одна. Но нет, теперь уже не одна! А поскольку она давно для себя решила, что больше никогда никого не полюбит, то внутренне уже приготовилась к тому, что станет матерью, так и не побыв женой.

Теперь и до врача наконец дошло, что ее гложет какая-то иная тревога.

— Тебя беспокоят твои родители? — участливо спросил он.

— Да, — призналась она. — У отца на такие вещи нюх.

Это доктор Барнеа прекрасно мог понять.

— Дебора, хочешь знать мое определение взрослого человека? Взрослый человек — это тот, кто говорит себе: «Меня больше не волнует, что думают мои родители». Для меня это и есть подлинное психологическое совершеннолетие. Бар-мицва.

Она кивнула, поднялась и медленно вышла. Солнце уже палило вовсю, и она удивилась, что так долго пробыла у врача, — за результатом анализов она пришла еще утром.

Она медленно шагала к своему шрифу, и в голове ее, подобно песчаной буре в пустыне, крутилась тысяча противоречивых мыслей.

Она резонно рассудила, что больше не боится того, что может сказать или подумать рав Моисей Луриа.

Но то единственное, чего она жаждала всей душой, было неосуществимо.

Она хотела, чтобы новость узнал Тим.

По мере того как во мне нарастала похоть и угасала вера, я понял, чем меня так привлекает Ариэль: в ней одной поразительным образом воплощалось все то, на что накладывала запрет моя религия.

Она сказала мне, что учится в Нью-Йоркском университете на искусствоведческом отделении, и, судя по всему, весьма преуспевала в этом деле. Стены ее квартиры украшали впечатляющие произведения современного искусства, включая одного подлинного Утрилло, одного Брака и несколько рисунков Пикассо. Стеллажи в гостиной были уставлены сотнями иллюстрированных книг и альбомов, посвященных творчеству современных мастеров.

Никогда прежде я не встречал подобного жилища — и тем более у студента-дипломника.

Во-первых, квартира была огромная и обставлена исключительно в белых тонах. Единственное исключение составляли серебряные подносы, но даже на них — кроме шуток! — лежал белый шоколад.

Холодильник у нее был забит шампанским, икрой — и замороженными обедами фирмы «Бердс-Ай».

Меня могло бы насторожить то обстоятельство, что мы никогда не встречались по вторникам, средам и четвергам. Я, конечно, знал, что бывают вечерние лекции, но, когда я пару раз предложил прийти ближе к полуночи, она лишь рассмеялась в ответ.

Я прозрел однажды в пятницу вечером (да, да, я настолько потерял голову, что даже осквернял шабат!), когда она случайно облила меня красным вином и тут же беззаботно предложила слизать его с меня в порядке «епитимьи». Она раздела меня и втолкнула в свою шикарную ванную, под душ, оснащенный всевозможными насадками.

Когда я вышел из-под душа, она протянула мне не только мужской халат, но и сорочку с брюками.

Я попытался было успокоить себя тем, что мужская одежда принадлежала бывшему любовнику — или даже мужу.

Но больно уж эти брюки были хорошо выглажены, а рубашка — слишком уж свежая. А когда я разглядел на ней монограмму с инициалами «ЧМ», любопытство взяло верх.

— Это чье? — спросил я как можно более безразличным голосом.

— Одного друга, — как ни в чем не бывало ответила она и поманила меня в свои объятия.

Но и в ходе любовной прелюдии я не унимался.

— Какого такого друга?

— Да так, самого обыкновенного. Давай не будем об этом, хорошо?

— Видимо, не такого уж и обыкновенного, раз его вещи висят у тебя в шкафу!

Ее терпение наконец лопнуло.

— Ради бога, Дэнни! Неужели ты так далек от жизни? Разве не ясно, что я живу на содержании? Это же очевидная вещь!

Надо признаться, я был шокирован — и очень оскорблен.

— Нет, для меня это далеко не очевидная вещь, — пробормотал я. — Ты хочешь сказать, это его квартира?

— Нет, она моя, но платит за нее он. Что, это тебя шокирует, мой маленький раввин?

— Нет, — соврал я. — Просто меня воспитывали в таких принципах, что эти вещи я расцениваю как…

— Милый мой, тебя воспитывали на другой планете.

— Ты права, — ответил я, стесняясь того, что еще сохранил остатки традиционных ценностей. — Я только одного не могу понять…

— И чего же?

— Что ты во мне-то нашла?

Она ответила, нимало не смутившись:

— Невинность.

Ариэль обезоруживающе улыбнулась.

— А разве я для тебя — не лакомое блюдо из запретных плодов?

Я кивнул и жадно притянул ее к себе.

Поддаваясь моей ласке, она хрипло проговорила:

— После всего этого ты уже не сможешь вернуться к хорошим еврейским девочкам.

Много раз на протяжении душных летних вечеров, пока я готовился к поступлению на курсы, которые должны были начаться только осенью, мне вдруг приходило в голову, что это даже хорошо, что любовник Ариэль взял ее с собой на Ривьеру. На лето я перебрался домой и разговаривать с ней смог бы теперь лишь из телефона-автомата.

Пуританство моего отца меня настолько подавляло, что я старался даже не думать о ней, дабы он, не приведи господи, не прочел моих мыслей.

Без Деборы дом казался чужим. Маме она присылала всего по нескольку строк, сообщая, что у нее «все в порядке», но письма, которыми мы с ней обменивались между собой, были гораздо более откровенными. Я с нетерпением ожидал подробностей продолжения ее романа (мне хотелось, чтобы это был роман) с летчиком по имени Ави.

Я то и дело звонил в общежитие узнать, нет ли мне писем. Но приходили лишь видовые открытки от моей соблазнительницы. Правда, я все равно был поглощен учебой, всеми силами стараясь выбросить Ариэль из головы.

Иногда ко мне в комнату, деликатно постучав, наведывался папа. Обычно, извинившись за беспокойство, он садился в кресло и начинал помогать мне в выборе темы для дипломной работы.

Чаще всего он предлагал что-то из области мистицизма, в котором у нашей семьи была собственная, «лурианская», традиция, восходившая аж к Средневековью. Хотя некоторые из самых значительных трудов по этой тематике, например «Зогар»[39], если и не официально, то в силу традиции до сорока лет читать запрещается, отец был уверен, что сумеет убедить декана в том, что мой случай «совершенно особенный».

• Предыдущая
• 44/107
• Следующая