Любовь-весенняя страна - Рязанов Эльдар Александрович - Страница 17

верный признак старости, выстрелившей в нас. * * *

Стареют фильмы, книги и душа.

И в результате жизни — ни шиша!

* * *

Иногда обязан прессе я тем, что у меня депрессия!

* * *

— Что делать с нашим поколеньем?

— Оно пойдёт на удобренье...

* * *

Что ни напишет — издаётся вскоре, доволен кабинетным варевом.

Он думает — переплывает море, на деле — окунается в аквариум.

Жизнь прожита и на исходе!

Уже косая на подходе...

Торопишься понять, подлец, зачем же ты возник в природе?

Да нету времени. Конец!

Телеграмма Оресту Верейскому в день рождения

Без тебя, Орик, хлеб горек, водка сладкая, а жизнь — гадкая.

20 июля 1984

* * *

К поэзии манила непогода.

Но на себя я не возьму греха.

Живой подстрочник, черновик природы любого совершеннее стиха.

* * *

Он — полурусский, полужид, полусоветский, полуконтра,

О, как ему несладко жить, обороняясь на два фронта.

1984

* * *

Я каждою минутой дорожу: я исключил из жизни все собранья, симпозиумы, съезды, заседанья и приготовленных ладоней не держу для бурного рукоплесканья.

Март 1983

ВЕТЕР

Было тихо в белом свете, свет стал белым от зимы...

Вдруг примчался шалый ветер — устроитель кутерьмы.

Впереди неслась позёмка хулиганскою ордой, а за нею ветер звонкий, крепкий, смелый, молодой. Ветер был озорником — рвался нагло в каждый дом.

Он в лицо плевался колко, он раздел от снега ёлки, молотил метелью в окна так, что дом стонал и охал.

Ветер был самоуверен — дул в разнузданной манере.

Он вломился, как налётчик, оборвал все провода.

В коридоре умер счётчик, в кране кончилась вода. Электричества нет в избах, мы не смотрим телевизор, мы живём теперь при свечке, раздуваем жар у печки.

Ветер груб и неумерен — выл в разнузданной манере. Налепил кривых сугробов, не проехать, не пройти, на нехоженых дорогах ни тропинки, ни пути.

Издавая хамский посвист, скорый ветер отбыл в гости то ль на север, то ль на юг.

А потом вернулся вдруг!

Мы и охнуть не успели, снова заскрипели ели.

Ветер продлевал бесчинства и чинил большие свинства, сыпал манкою из снега так, что потемнело небо, вздыбил саван-покрывало, буря гикала, плясала, ветер гадко хохотал.

Наконец, и он устал.

Иль дебоша устыдился, лёг в лесу, угомонился.

Взвесил свою жизнь, подумал. И от огорченья умер.

Снова тихо в белом свете... Только жаль, что умер ветер.

* * *

Где Камергерский встретился с Тверскою, на том углу,

впервые ты сказала мне такое:

— Я вас люблю!

И в первый раз поцеловала там на виду

и навсегда околдовала.

А я всё жду

покорно, сумасшедше и мятежно, тоску тая,

когда придёшь ко мне и скажешь нежно:

— Я вся твоя!

Но не пришла и не сказала мне на беду.

Надежда умерла, устала.

Теперь не жду.

1989

СВЕРСТНИКУ

Его взяло отчаянье и зло.

В тюрьме родился, в ней провёл всю жизнь он. Иным везёт. Ему не повезло: застенком для него была отчизна.

Пожизненно! Весь срок прошёл в тюрьме, где свыкся он с суровым распорядком.

Он знал, конечно, что живёт в дерьме, но уговаривал себя, что он в порядке.

Он жал плечом — незыблема стена!

А правила жестоки, неизменны.

Да, на таран не шёл, и в том его вина.

Порой лишь бился головой о стену.

Считал, что в каталажке и умрёт.

Но вдруг начальник новый был назначен, пробил в стене дыру, проём, проход и для начала всё переиначил.

Привольный мир открыла та дыра: дорогу, речку, луг, где лошадь ржала.

В пролом рванула первой детвора и босиком по полю побежала.

Ребята в речку прыгали визжа, они свободу приняли как должно.

А он, привыкший к кулакам вождя, с опаской шёл, наощупь, осторожно.

Приволье, а ему не по себе:

нет стукачей, не бьют, не держат плётку.

И он, мечтавший о такой судьбе, вдруг захотел вернуться за решётку...

Он рад и злобен. И в конце пути всё проклинает и благословляет.

Тюрьма не только держит взаперти, она к тому ж ещё и охраняет.

Гримасой жалкою его лицо свело, фигура сгорбилась понуро и устало.

С эпохою ему не повезло —

как раз на жизнь свобода опоздала!

1989

Сон — это жизни продолженье, но ночь — не продолженье дня. Тут очень сложное сложенье, замысловатое сраженье со светом тьмы и с явью сна.

И неизвестно, где больнее, и неизвестно, где страшнее — в дремоте или наяву.

Но всё ж во мгле ночной слышнее, когда на помощь я зову...

* * *

Скажи мне, кто твой друг, и я скажу — кто ты! — знакома поговорка эта с детства.

В ней столько чистоты и простоты — иных веков наивное наследство.

Скажи мне, кто твой враг, и я — кто ты? — скажу. Вражда врага надежнёй дружбы друга. Бесценной ненавистью вражьей дорожу.

Ведь в этом силы собственной порука.

* * *

Как пробиться к такому стиху, чтобы он излучал обаяние, чтобы чувства ложились в строку без излишеств и без придыхания?

Как пробиться к обычным словам, в их естественном, скромном значении, сдёрнуть с них шелуху, всякий хлам. Где набраться такого умения?

Как пробиться ещё к колдовству, чтоб звучала строфа, как мелодия, чтобы строчки несли красоту и живыми остались в народе.

Нине

Когда я просто на тебя смотрю, то за тебя судьбу благодарю.

Когда твоя рука в моей руке, то всё плохое где-то вдалеке.

Когда щекой к твоей я прислонюсь, то ничего на свете не боюсь.

Когда я глажу волосы твои, то сердце замирает от любви.

Когда гляжу в счастливые глаза, то на моих от нежности слеза.

Как то, что чувствую, пересказать?

Ты мне жена, сестра, подруга, мать.

Не существует безупречных слов, что могут передать мою любовь.

И оттого, что рядом ты со мной, я — добрый, я — хороший, я — живой.

Стих этот старомоден, неказист и слишком прост, но искренен и чист.

С улыбкой светлой на тебя смотрю, и жизнь, что вместе мы, благодарю.

1985

ВСТРЕЧА

После ливня летний лес в испарине.

Душно. Солнце село за рекой.

Я иду, а мне навстречу парень, он — черноволосый и худой.

Он возник внезапно из туманности со знакомым, близким мне лицом.

Где-то с ним встречался в давней давности, словно с другом, братом иль отцом.

Время вдруг смутилось, заколодилось, стасовалось, как колода карт...

На меня глядела моя молодость — это сам я сорок лет назад!

Головой кивнули одновременно, посмотрели пристально в глаза.

Я узнал родную неуверенность.

О, как мне мешали тормоза!

На меня взирал он с тихой завистью, с грустью я рассматривал его.

В будущем его, я знал безжалостно, будет всё, не сбудется всего.

Он застенчив, весел, нет в нём скрытности, пишет он наивные стихи.

Я провижу позднее развитие, я предвижу ранние грехи.

Будут имя, книги, фильмы, женщины. Только всё, что взял, берёшь ты в долг.

И на время. Нет нужды в оценщике — ты пустым уходишь в эпилог.

Главное богатство — это горести, наживаешь их из года в год!

Что имеет отношенье к совести, из печалей и невзгод растёт.

Он в меня смотрелся, словно в зеркало, отраженье — старая балда!

Лишь бы душу жизнь не исковеркала, если что другое — не беда.

Слушал он, смеялся недоверчиво, сомневался в собственной судьбе. Прошлое и нынешнее встретились! Или я немного не в себе?

Попрощались мы с улыбкой странною, разошлись и обернулись вслед.