Английская Утопия - Мортон Артур Лесли - Страница 35

Если бы можно было все надежды и все теории той эпохи выразить в одном слове, то этим словом было бы слово разум. Все тогда предавалось суду разума: королевская власть, религии, законы, обычаи и верования, и то, что не могло доказать своей разумности, бесповоротно осуждалось. В разуме был ключ к Утопии, и если бы можно было открыть идеальное общество и ясно доказать его разумность, никто не стал бы серьезно возражать. «Если, правда, — писал Блейк[62], — высказана так, что ее поняли, в нее нельзя не поверить». Точка зрения, бывшая 150 лет до того достоянием немногих, вроде Гартлиба, теперь стала всеобщим догматом. А то, что разум сам нуждается в проверке, что то, что представляется явно разумным капиталистам, как, например, свобода эксплуатации человека человеком, может оказаться не столь очевидным для рабочего, — все это будет понято лишь в будущем. Понадобилось еще 150 лет, чтобы узнать, что и у разума есть классовая основа.

В то время казалось, что нужно лишь одно: смести несколько стеснительных ограничений — монархию, духовенство, невежество, — с помощью которых людей заставляли путем обмана и принуждения отрицать разум. Вслед за этим легко последовало бы все остальное. Вера в способность человека совершенствоваться, наивная в некоторых своих проявлениях, содержала в себе все же непреложную правду, поскольку человеческая природа рассматривалась не как нечто абсолютное и неизменное, но как производное человеческой жизни и тех условий, в которых эта жизнь протекает. Перед глазами современников открывалась бесконечная перспектива, и в этом, мне кажется, та новая черта, которая отличает утопические теории того времени. Раньше Утопии представляли идеальное государство, завершенное во всех подробностях и потому навеки окостеневшее. Теперь же прогресс не только представлял путь к Утопии, но составлял ее неотъемлемую часть. Отныне у утопического государства есть не только география, у него появляются история и климат. Неудивительно поэтому, что два великих писателя-утописта того времени являются одновременно и двумя величайшими поэтами — это Блейк и Шелли.

Сначала следует все же остановиться на фигуре чрезвычайно прозаической, а именно на Уильяме Годвине[63]. Его книгу «Исследование о политической справедливости» нельзя обойти молчанием, хотя это не утопия в строгом смысле, как я определил ее для целей этой книги. Это произведение не только имело огромное влияние; в нем, проникнутом утопическими настроениями, были собраны воедино все типические идеи своего времени. Сочинение Годвина настолько типично для эпохи, что многие годы спустя после его опубликования под выражением «современная школа философии» подразумевались Годвин и его последователи.

Несомненно, что исходным пунктом для Годвина были идеи французской революции, хотя он не любил никаких революций и не доверял им, предпочитая основываться на неопределенно выраженном желании перемены, которую могло бы произвести, как он полагал, распространение его идей. Здесь мы наталкиваемся на основное противоречие: окружающее, то есть, в основном, то общество, в котором он живет, формирует человека. Но так как изменить общество может только человек, то как может неизменный человек изменить общество или даже вообразить себе или пожелать такого изменения? В сущности, это один из тех обычных парадоксов о курице и яйце, которые неразрешимы в выражениях механического материализма. Противоречие можно разрешить только диалектическим путем, если рассматривать человека не как изолированного индивидуума, а как представителя класса; тогда становится очевидным, что борьба между классами изменяет как человека, так и общество. Этого Годвин никогда не понимал, и поэтому мысль его академична и практически безвредна. В этом несомненная причина того, что он не подвергался преследованиям в течение всего периода антиякобинского террора. В его работе много смелого и здравого, но общий эффект ее отрицательный.

Он не верил в революцию как в средство достижения Утопии, и последняя представлялась ему как общество, в котором отсутствовало все то, что он не любил. Правительство будет сокращено до минимума, общество будет состоять из свободной федерации полуавтономных общин. То же мы встречаем и у других писателей-утопистов этого и последующего периодов. Параллелограммы Оуэна, фаланги Фурье и приходы Спенса отражают эту тенденцию, прослеживаемую начиная от диггера Уинстенли. Все эти утопии в какой-то мере порождены разочарованием масс в успехах и результатах буржуазной революции, одним из следствий которой является разорение крестьянства и разрушение феодальной деревенской общины. Приход (или община) перестает быть рамкой, внутри которой действуют производители; они сгоняются в города, на заводы, отрываются от своих «привычных и родных домов». Эти первые неприглядные последствия разделения труда бросаются в глаза. Писатели-утописты выражают мечту о деревенской общине, возрождаемой на более высоком уровне, без тирана-феодала, и использующей новые технические и научные достижения, чтобы поднять жизненный уровень на высоту, недостижимую в средние века. С этой мечтой близко сочетается еще новая в то время тенденция, которую не разделяли одни диггеры: воплотить утопические мечты в колонии-утопии из кирпича и извести.

Внутри общины, рассуждает Годвин, будет вполне достаточно силы общественного мнения для осуждения всех антиобщественных действий как проступков против разума. Если бы войны оказались неизбежными, вооруженный народ заменял бы профессиональную армию; в этом вопросе Годвин сходится с радикальными теориями той эпохи. Свобода означала у Годвина только отсутствие ограничений для индивидуума, так как предполагалось, что последний всегда будет делать лишь то, что разумно и, следовательно, согласно с общественными интересами. Этот общий принцип лег в основу всех экономических предположений Годвина, изложенных крайне схематично. Все люди должны быть равны, и никто не должен обладать излишками, если другие испытывают недостатки. Однако насильственное уравнение или лишение кого-либо его собственности также противно принципам свободы. Собственность должна оставаться священной для того, чтобы люди могли применить разум к ее использованию. Годвин не понимает, что существует разница между богатством, созданным самим человеком, и тем, которое он приобретает путем эксплуатации чужого труда; его интересуют лишь разум и добродетель, а не способы производства.

В этом вопросе его философский анархизм проявляется во всей своей крайности: «Все понимаемое под термином «кооперация» есть в некотором отношении зло», потому что всякий коллективизм означает известное поступление личной свободой. Годвин предполагает, что широкое применение машин сделает кооперацию ненужной, однако как можно будет осуществить производство, основанное на использовании большого количества разной техники, без помощи кооперации, этого Годвин не объясняет.

Для Годвина и тех, кто основывает свои идеи на его философии, изменение могло произойти только благодаря чуду, возможность которого он и его последователи так усердно отрицали. Все это вполне может быть отнесено и к зятю Годвина — Шелли, чьи произведения с «безгрешными, как Эдем, континентами без королей» были от начала до конца утопическими. Он также столкнулся с противоречием между человеком и окружающей средой и разрешил его, перенеся конфликт в сверхчеловеческую сферу. Борьба людей и их столкновения были земным отражением той космической борьбы принципов добра и зла, в которой до сих пор побеждало зло, но в конце концов должно восторжествовать добро. Бывает, что эта манихейская философия[64] становится выражением отрицания и отчаяния, но это не обязательно так. Как бы то ни было, она признает наличие конфликта и допускает, как в случае с Шелли, возможность объединения людей вокруг того или другого начала. Для него великим вопросом, не разрешенным до смерти, была форма этого сотрудничества (кооперации). Как мы видим в «Освобожденном Прометее» и «Лике анархии», роль человека — героически терпеть, переносить зло, что якобы ведет к преобразованию как человека, так и вселенной: