Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II - Штерн Борис Гедальевич - Страница 28

• Предыдущая
• 28/77
• Следующая

Сашко полюбил бы лиульту Люси, если бы от Люськи не несло как из винной бочки. Пушкина она не родила, никого не родила и была отдана колдуну Мендейле. Она и рада была. И колдун был доволен. Винный перегар ему не мешал, напротив. Отправилась с ним в его племя тиграи, для нее это была почетная ссылка. Там ей было хорошо. Мендейла уже повторил опыты Менделя и взялся за изучение дезоксирибонуклеиновой кислоты для определения строения гена, за которое полагалась Нобелевская премия, что он и сделал, но его опередили Уотсон и Крик. Люська же открыла бензоколонку. Жила Люська долго и счастливо, пользовалась известностью и даже стала исторической достопримечательностью. Ее даже посетил для заправки своего лендровера Эрнесто Хемингуэй и описал эту аудиенцию в своих «Антидиевниках». Люську же называли «королевой виски». Оплатой за право ее лицезреть и запечатлеть на пленку Люська требовала русский гонорар — бутылку; но всем напиткам она предпочитала не русскую водку, а виски «Джонни Уокер». Впрочем, если не было виски, сходило все. Первую бутылку этого виски преподнес ей Хемингуэй, и она хранила ее (пустую, конечно) как память о встрече с ним. Хемингуэй хорошо заправился на ее бензоколонке как в прямом, так и в переносном смысле — лыка не вязали ни он, ни Люська, ни его лендровер (т. е., никак не мог завестись). Жила Люська в обычной крестьянской хижине, ее рисовали Дали, Малевич, Кандинский — весь джентльменский набор художников XX века, — даже, кажется, Пикассо. Ей привозили со всей Африки лучшие бананы и апельсины, из Европы — лучшие шоколадные конфеты. Все сполна оплачивалось офирским банком. Из описания анонимного путешественника:

«Телохранители королевы назвали нам пароль: „Bouteille“.[44] Мы поняли. О'кей, сказали мы, и дали им bouteille «Черного Джонни». Входим. Ее Величество откладывает переписывание очередного письма-щастья (она каждый день сочиняет и рассылает эти письма по всему свету, желая всем счастья) и внимательно смотрит на нас. Мы достаем bouteille, и она благосклонно принимает наше подношение с веселым бродягой Джонни на этикетке. Это обнаженная но пояс хрупкая женщина с девичьей грудью и морщинистым лицом. Бедра ее обернуты куском пестрой ткани, спадающей до земли. Королева приглашает нас осмотреть свой дворец. Это обычное крестьянское жилище, если не считать груды пустых бутылок у входа. Мы просим сфотографироваться па память. «Bouteille», — говорит королева. О'кей. Получив вторую бутылку, она изъявляет готовность облачиться по такому случаю в королевское платье, но и не удивляется нашему настойчивому желанию запечатлеть ее в будничном виде — ведь парадных изображений вельможных особ по свету гуляет более чем достаточно, а мы хотим иметь фотографию королевы «как она есть». Ей все было до фени — кроме «Черного Джонни». Мы просим на память черновик письма-щастья с ее стола. «Bouteille», — опять говорит она. О'кей, грустно отвечаем мы. После ее смерти в хижине нашли все те же груды пустых бутылок и очередной черновик письма-щастья,[45] к сожалению, уже не сексуального, а политического содержания.

Сорокоградусная жара, дьявольская проницательность и навязчивое плетение словес майора Нуразбекова окончательно сбили Гайдамаку с толку. Надо было собраться с мыслями, но от утренней выпивки сильно разболелась голова, будто в ней прогарцевал эскадрон. Вроде бы товарищ майор вызывал Гайдамаку на откровенность, но сам был настолько откровенным, что места для откровенности не оставалось! Все-то он знал, майор. И про уголь, и про реголит, и про самосвал, и даже про Элку Кустодиеву — все, все, все знал майор! Неизвестно, знал ли майор о трех сторублевых купюрах в «Архипелаге ГУЛАГе», но по всему выходило: знал!

А теперь еще этот «труп»… Гайдамака уже перестал вникать в это странное собеседование, а чувствовал лишь головную боль и озлобление к этому американскому шпиону — дурак он, что ли? Какой уважающий себя шпион из-за бугра станет записывать секретные сведения в записную книжку?

Но следователь ожидал какого-то резонанса после конца цитаты.

— Почему это Сковорода — труп? — тупо, безо всякого интереса спросил Гайдамака.

— Не труп, не труп, живой! — обрадовался майор Нуразбеков. — Смотрите сюда: видите, как у Шкфорцопфа записано — заглавными буквами? Он вас под Сковородой зашифровал. Ох, и намаялись мы с этой сковородой — хуже трупа. Никак не могли понять, что за сковорода такая. Я точно срисовал, смотрите: «Сковорода А. А. — Т.Р.У.П.» Вроде бы получается «труп», но это, конечно, не труп, а зашифрованная запись.

— Что же она означает?

— С вами работать — одно удовольствие! Не я вас спрашиваю, а вы — меня. Что ж, вы спрашиваете — мы отвечаем. Киевские хлопцы-дешифровщики постарались, всю книжку расшифровали, но относительно этой записи возникли разночтения. Буква «П» — вне всякого сомнения означает «перспективный». Эта характеристика к вам относится. Вы для Шкфорцопфа оказались в чем-то перспективным. Знать бы — в чем?

— У него спросите.

— Спрашивал. Не отвечает. Сами видите.

— Тогда я не знаю. Значит, плохо спрашивали. Не мне вас учить, как надо спрашивать.

— На что это вы намекаете?… На особые методы допроса, что ли? И вам не жаль Николая Степановича? Экий вы кровожадный. А что вы сами думаете об этом «П»?

— Не могу сообразить, голова разболелась. В чем я могу быть перспективным для американского шпиона?

— Коньяк — лучшее средство от головы. Сейчас принесут. А откуда вы взяли, что Николай Степанович — именно американский шпион? Кто вам сказал?

— Значит, японский.

— Иван Трясогуз сказал. Дур-рак он, ваш Трясогуз! Я его утром прогнал, потому что он тут Ванькой прикидывался — а когда дурак притворяется дураком, думаете, получается умный? Нет, получается дурак в квадрате! Хотя на Трясогузе в записной книжке тоже буква «П» стоит, по в нем Николай Степанович явно ошибся. Куда там американским шпионам до нашего Николая Степановича — как до Луны пешком. Шкфорцопф у нас — хо-хо! Но вернемся к нашим баранам… Сейчас Люська коньяк принесет, полечитесь. С «П» все понятно, а вот с остальными буквами посложнее. «У» — это, наверно, «уголь». Как вы думаете?

— «У» — это не «уголь», — наконец-то обозлился сам на себя Гайдамака, забывая держаться трясогузской дурацкой линии.

— Интер-ресно! Какая же ваша версия?

— «У» — это «уран».

— Как?

— «У» означает «уран». Однажды по пьянке за бутылку водки я выдал этому шпиону, япона мать, стратегические урановые залежи в районе Гуляй-града, — признался Гайдамака. — Вот почему я для него «перспективный».

— Вы настаиваете на этом урановом «У»?… Я могу, с вашего позволения, занести это чистосердечное признание в протокол?

— Можете заносить, можете не заносить — у вас и без протокола все на магнитофон записывается.

— Экий вы умница! Насмотрелись кинофильмов… — нимало не смутился майор Нуразбеков. — Я и забыл вас предупредить. Естественно! В этих дореволюционных застенках бывшего полицейского управления — оно же ЧК, ГПУ, НКВД, оно же сигуранца, гестапо, КГБ — все прослушивается, записывается и простреливается. Ну и что? Ну и пусть себе пишут, какое нам дело? Сейчас не 37-й год. Хотите, я сейчас заору во все горло: долой Советскую власть! А? Пусть пишут.

• Предыдущая
• 28/77
• Следующая