Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I - Штерн Борис Гедальевич - Страница 40

• Предыдущая
• 40/69
• Следующая

— Пароль уже другой, — сказал Родригес.

— Ну, ребята, я вас уже не понимаю, — ответил Гайдамака. — Скажите/мне другой пароль, и я его назову.

— «И Гоголя и Пушкина с базара понесут», — сказал Родригес.

— Не понесут, — ответил Гайдамака. — Не понесут! — убежденно повторил он.

— Правильно ответил, — согласился чеченец и строго спросил: — А знаешь, командир, сколько стоит таинственный остров?

— Знаю. Семь.

— Правильно, командир. Семь было позавчера. А со вчера — восемь с половиной.

— А что случилось? Риск на Жюль Верна повысился? — съязвил Гайдамака.

— Ты еще поговори — повысится до штуки. За лишние разговоры. Берешь или нет?

— Черт с тобой, давай! — вконец обозлился Гайдамака этакой обдираловке.

— Это другой разговор!

Обменялись: Гайдамака отдал Родригесу восемьдесят пять рублей, а Родригес Гайдамаке — увесистый пакет из сумки, замаскированный под почтовую бандероль.

— Не разворачивай, пока домой не придешь. И из дома не выноси! — строго приказал Родригес — Стой, куда пошел?… Не туда пошел! Тебе как было сказано?… Иди к Оперному и не оглядывайся!

Родригес направился в очередь за пивом к своему сообщнику Пинскому, а Гайдамака, пожимая, как говорится, в душе плечами от такой суровой конспирации с Жюль Верном, поплелся по лужам с бандеролью под мышкой к Оперному театру. Ему хотелось бутылочного пива. Хотелось подойти к Пинскому и спросить: кто крайний? Пива очень хотелось или вина — прочистить горло от этой сплошной мокроты.

Обошел мокрый Оперный театр, огляделся на углу Карла Маркса и Карла Либкнехта, выпил в подвале «У двух Карлов» стакан червоного молдавского портвейна. За ним в подвал никто не спускался, а из подвала никто не выходил. Потом забрел на мокрый Приморский бульвар. Хвостов и слежки вроде не обнаружил. Портвейн пошел не на пользу, голова разболелась. Присел на сухой край мокрой садовой скамьи под мокрым платаном у мокрой пушки времен французской осады Крыма рядом с мокрым памятником Пушкину и, предчувствуя, что эти клятые инородцы крепко его надули (не кирпич ли подсунули?), принялся разворачивать бандероль.

Что они тут наворочали?

«А французский черный сынок Ганнибала но имени Гамилькар, — читал дальше Гамилькар, — воспитывался в иезуитском монастыре, собираясь пойти по духовной части, но потом поссорился с иезуитами, служил в полку мушкетеров при Людовике Каком-то, дрался на дуэлях, воевал против мавров, потерял правую руку при абордаже турецкого фрегата, попал в плен к султану, был выкуплен Людовиком Очередным, вернулся в лоно церкви, получил приход в Бургундии, где и успокоился, его сын, тоже Гамилькар, был аббатом в Александрии, его внуку отрубили голову на гильотине, два его правнука Гамилькары принимали участие в египетском и испанском походах Наполеона и наследили (т. е. оставили наследников) даже в Египте и в Испании. Третий его правнук Гамилькар в 12-м году в России пытался сыскать русских потомков Арама Ганнибала, неких Ганнибалов-Пушкиных, но Москва, как известно, сгорела и наступила зима…»

— Это тоже Пушкин писал? — удивился Гамилькар. Он хорошо знал пушкинского «Арапа», но этот отрывок не был ему знаком.

— Это неизвестный Пушкин. Это зашифрованные заметки к «Арапу Петра Великого», — сказал Нуразбеков. — Их расшифровал ваш знакомый Шкфорцопф и предположил, что вы являетесь потомком Ганнибала, как и Александр Пушкин, — значит, Пушкину парижский сын Ганнибала является дядей по дедушке. Значит, с Пушкиным вы прямые родственники.

— Я это всегда подозревал. Но где же остальные страницы?

— Где, где… — обрадовался капитан Нуразбеков. — В штабе у генерала Акимушкина. А вы как думали? Николай Николаевич взяли почитать, обращайтесь к нему.

— Но кто же такой Шкфорцопф? — спросил Гамилькар. — У меня нет знакомого с такой фамилией.

— Ну нет так нет. Шкфорцопф объяснил на допросе, что знаком с вами. Он немецкий — нет, германский! — орнитолог. Занимался, представьте себе, какими-то легендарными птицами — птица-pyx, гамаюн, купидон. Или германский шпион, выдававший себя за орнитолога. Мы его арестовали в Одессе на второй день войны, когда стало можно бить русских немцев. Ух, как я его бил! Но поговорим о другом. Значит, Петру Николаичу Врангелю нужна звероферма в Офире? Очень понятно. А господину африканцу нужен Бахчисарайский фонтан для дворца нгусе-негуса? За чём же дело стало? Следуйте за мной. Прошу!

Нуразбеков вывел арестованного во двор Бахчисарайской контрразведки, где не в пример офирскому двору негуса в тени под старой яблоней над еще неприбранным утренним трупом расстрелянного токаря вились не цеце, а безобидные навозные мухи; и вместо Бахчисарайского фонтана предъявил африканцу прямо у забора ржавеющую водонапорную колонку. Гамилькар удивился, он ожидал чего-то другого — элегантного, чистого, мраморного, а тут какой-то громадный ребристый пивной Кюхельбекер.

— Это и есть пушкинский Фонтан слез? — спросил он.

— Именно, именно: слез! «Младые девы в той стране преданье старины узнали, и мрачный памятник оне Фонтаном слез именовали», — продекламировал контрразведчик. — Еще не верите? Вот, взгляните на макушку: крест и луна. «В углу дворца уединенный. Над ним крестом осенена магометанская луна (Символ, конечно, дерзновенный, Незнанья жалкая вина)», — опять процитировал Нуразбеков и предложил: — Да вы качните, попробуйте! Небось во дворце вашего негуса такого чуда света не видели.

Гамилькар качнул ручку этого железного Кюхельбекера и не успел отпрыгнуть — толстая стремительная струя воды потоком полилась ему на клеши и на английские армейские ботинки. Гамилькар был вполне удовлетворен: фонтан как фонтан, только струей вниз. Более того, Бахчисарайский фонтан ему понравился тем, что с виду он был переносным и перевозным, в Офире таких не водилось. Хороший фонтан.

— Нельзя ли его купить? — спросил Гамилькар.

— Можно, — ответил Нуразбеков. Не нагибаясь, он почесал левой рукой правое колено, а правую руку протянул к Гамилькару. — Ваш перстенек… Позвольте полюбопытствовать…

Гамилькар сиял с указательного пальца золотой перстень с мутным лунным камнем.

— Дорогой, наверно? — спросил Нуразбеков.

— Золотой. Стоит денег.

— Презренный металл. Я про камешек.

— Лунный камень.

— С Луны, что ли?

— Нет. Обыкновенный реголит. Из Лунного ущелья в Эфиопии.

— Что же вправили, если обыкновенный?

— Это мой талисман. Достался от отца. От деда. От прадеда.

— И все они были Гамилькары. Кстати, у орнитолога Шкфорцопфа точно такой же камешек в перстне.

— Наверно, побывал в Лунном ущелье.

— А надпись что означает? На каком это языке? На арабском?

— Нет. На иврите.

— Это что за язык такой?

— Древнееврейский. Это еврейская именная печать с раввинской надписью. Она в точности повторяет надпись на талисмане Пушкина. Перевод такой: «СИМХА, СЫН ПОЧТЕННОГО РАББИ ЙОСЕФА УМУДРЕННОГО, ДА БУДЕТ ПАМЯТЬ ЕГО БЛАГОСЛОВЕННА».

— Почему же Пушкин носил перстень с еврейской надписью? — удивился капитан Нуразбеков. — Уж не евреем ли был господин Пушкинзон?

— В каком-то смысле — да.

— В каком же таком смысле?

— Его прадед был эфиопским фалаша, то есть исповедовал иудаизм.

— Вот так компот!

— А Пушкин просто не знал, что там написано, и считал надпись тайной, каббалистической.

— Да уж не еврей ли вы? — удивился Нуразбеков.

— Я тоже фалаша, эфиопский иудей. А вы не антисемит ли случаем, господин капитан?

— Мы с вами договоримся, господин фалаша. — Капитан Нуразбеков ушел от прямого ответа, вздохнул и вернул перстень Гамилькару. — Бахчисарайский фонтан будет ваш. Но не за деньги.

• Предыдущая
• 40/69
• Следующая