Энциклопедия философских наук. Часть первая. Логика - Гегель Георг Вильгельм Фридрих - Страница 33

наперед уже твердо установленным и известным и должно быть

изложено сжато, больше заботятся о внешней целесообразности

расположения и размещения материала. Так как, однако, наше изложение

не подходит к этому случаю, а дает новую обработку философии по

методу, который, как я надеюсь, будет еще признан единственно

истинным, тожественным с содержанием, то я мог бы считать для

себя более удобным по отношению к публике, если бы

обстоятельства позволили мне предпослать краткому очерку более подробную

работу о других частях философии, подобную той, которую я дал

о первой части целого, о логике. Я полагаю все же, что, хотя

в этом очерке пришлось ограничить изложение с той стороны,

благодаря которой содержание становится ближе представлению и

эмпирической осведомленности, — однако, что касается переходов, которые

могут быть только опосредствованием, обусловленным понятием, то я их

выявил достаточно определенно, чтобы показать отличие метода,

применяемого в этом очерке, от лишь внешнего порядка, которым

4

пользуются другие науки, равно как и от известной манеры,

ставшей обычной в философских рассуждениях; эта последняя

исходит из некоторой наперед принятой схемы и с ее помощью

располагает предметы рассмотрения в параллельные ряды таким же

внешним образом и еще более произвольно, чем первый способ, и

по чрезвычайно странному недоразумению хочет заменить

необходимое развитие понятия случайными и произвольными связями.

Мы были свидетелями того, как этот же самый произвол овладел

также и содержанием философии, пустился в самые рискованные

комбинации мыслей и в продолжение некоторого времени внушал

почтение людям честной мысли и добросовестного стремления к истине,

хотя были и другие, видевшие в нем дошедшие до безумия выверты.

Но его содержание не было ни импозантным, ни безумным, а

чаще всего было таким, что в нем можно было узнать общеизвестные

тривиальные положения; точно так же и форма его представляла собою

лишь плоскую манеру преднамеренного, методического и дешевого

остроумия, проявлявшегося в установлении причудливых связей

и в натянутых чудачествах, — под маской серьезности в этой форме

скрывались самообман и обман публики. С другой стороны, мы видели,

как поверхностность, скудость мысли сама себя назвала

благоразумным скептицизмом и критицизмом непритязательного разума, видели,

как вместе с пустотой идей возрастали также их самомнение и

суетность. Оба эти направления духа в продолжение долгого времени

подражали, как обезьяны, немецкой основательности, утомляли более

глубокую философскую мысль и имели своим результатом такое

равнодушие и даже презрение к философии, как науке, что в настоящее

время мнимая скромность так же считает себя в праве

высказывать свое мнение о глубочайших философских вопросах,

отвергая возможность разумного их познания, формой которого когда–то

считали доказательство.

Первое из затронутых явлений можно рассматривать как

юношеский задор новой эпохи, проявившийся как в научной, так и в

политической области. Если этот задор шумно и восторженно

приветствовал зарю обновленного духа, без предварительной углубленной

работы сразу стал услаждаться идеей и в продолжение известного

времени упивался надеждами и перспективами, которые она обещала,

то мы легче миримся с его излишествами, потому что в его основании

лежит здоровое ядро, а тот поверхностный туман, которым он окружил

это основание, должен сам собою рассеяться. Второе явление отвра-

б

тительнее, потому что оно обнаруживает расслабленность и бессилие

и старается прикрывать их самомнением и высокомерием,

наставнически критикующим философских гениев всех веков и превратно

понимающим как их, так и, в особенности, самого себя.

Но тем отраднее видеть и прибавить к вышесказанному, что в

противоположность этим двум направлениям сохранились

непредубежденный, несуетный философский интерес и серьезная любовь к

высшему познанию. Если этот интерес хватался иногда больше за форму

непосредственного знания и чувства, то все же это направление в

высшей степени обнаруживает глубоко идущую внутреннюю потребность

в разумном понимании, которое одно лишь и сообщает человеку его

достоинство и потребность в котором выражается в том, что для

него самого точка зрения непосредственного знания и чувства

получается лишь как результат философского знания, и оно,

следовательно, признает, по крайней мере как условие, то, что оно как будто

отвергает.

Этому интересу к познанию истины я посвящаю настоящую

попытку дать введение или пособие для его удовлетворения; пусть же

эта цель заслужит нашему очерку благосклонный прием.

Гейдельберг, май 1817 г.

Предисловие к третьему изданию.

В это, третье, издание внесены значительные исправления;

в особенности, было обращено внимание на то, чтобы сделать

изложение более ясным и определенным. Но так как цель этого учебника —

служить руководством, то я должен был сохранить попрежнему

сжатый, формальный и абстрактный стиль. И в этом издании книга также

остается руководством для студентов, которые получают

необходимые разъяснения лишь при слушании лекций.

Со времени выхода в свет второго издания появилось много

отзывов о моих философских работах, которые большей частью

обнаружили, что их авторы имеют мало призвания к этому делу. Такие

легкомысленные возражения на произведения, которые продумывались

в продолжение многих лет и были обработаны со всей серьезностью,

приличествующей предмету и удовлетворяющей научным требованиям,

представляют собою отнюдь не утешительное зрелище

выпячивающихся из них дурных страстей: самонадеянности, заносчивости, зави-

б ПРЕДИСЛОВИЕ

сти, оскорбительного неуважения и т. д., и уж нечего говорить, что

в них нет ничего поучительного. Цицерон в Tuscul. Quaesz. ?, II,

говорит: «Est philosophia paucis contenta judicums, multiiudinem con-

sulto ipsa fugiens, eique ipsi et invisa et suspecla; ut, si quis universam

velit vituperare, secundo id populo facere possit» («Философия

довольствуется немногими судьями и намеренно избегает толпы, которой

и она также подозрительна и ненавистна; тот, кто захочет хулить ее,

получит одобрение народа»). — Нападки на философию тем

популярнее, чем меньше в них обнаруживается разумения и основательности.

Мелкая отвратительная страсть легко усваивается, потому что она

встречает отзвук в других людях, и невежество также охотно готово

ее понимать. Иные предметы воспринимаются органами чувств

или даны представлению в цельном созерцании. Все чувствуют

поэтому, что необходимо, хотя бы и в ничтожной степени, знать их,

чтобы быть в состоянии иметь о них свое мнение. Они, кроме того,

заставляют вспомнить о требованиях здравого рассудка, ибо они

даны как знакомые, ясно очерченные предметы. Но отсутствие всего

этого — как знаний, так и здравого смысла — не мешает бесстрашно

нападать на философию или, вернее, на какой–то фантастический

пустой образ воображения, который невежество создает себе и

убеждает себя в том, что это и есть философия; не имея перед собою

ничего такого, что могло бы служить им руководящей нитью, невежды

всецело впадают в неопределенные, пустые, и, следовательно,

бессмысленные рассуждения. — В другом месте я взял на себя

неприятный и бесплодный труд осветить подобного рода сотканные из страстей

и невежества явления и показать их во всей неприкрытой наготе.

Недавно могло казаться, что на почве теологии и даже