Собрание сочинений. Том 5 - Маркс Карл Генрих - Страница 94

Далее разыгрывается веселая сцена. Лихновский: «Господа левые, которые попирают ногами пожелтевшие пергаменты, странным образом взывали к историческому праву. Они не имеют никакого права в интересах польского дела предпочитать одну дату другой. Для исторического права не существует никакой даты. (Громкий смех среди левых^{131}.)

Для исторического права не существует никакой даты». (Громкий смех среди левых.)

Председатель: «Господа, дайте же оратору возможность закончить фразу, не прерывайте его».

Лихновский: «Историческое право не имеет никакой даты». (Смех слева.)

Председатель; «Прошу не прерывать оратора, прошу соблюдать спокойствие!» (Волнение.)

Лихновский: «Для исторического права не существует такой даты («браво» и оживление среди левых^{132}), которая могла бы притязать на большие права по сравнению с более ранней датой!»

Ну, разве мы не вправе были сказать, что благородный рыцарь говорит не по-немецки, а по-прусски?

Историческое право, не имеющее никакой даты, встречает страшного противника в лице нашего благородного паладина:

«Если мы углубимся в историю, то мы найдем» (в Познани) «много округов, которые были силезскими и немецкими; углубимся в прошлое еще больше, и мы придем к тому времени, когда Лейпциг и Дрезден были построены славянами, а затем мы дойдем до Тацита — и бог знает куда еще заведут нас эти господа, если мы углубимся в эту тему».

Скверно, должно быть, идут дела на свете. Видимо, поместья прусского дворянства безнадежно заложены, евреи-кредиторы стали страшно настойчивыми, сроки платежей по соло-векселям слишком быстро следуют один за другим; продажа с молотка, лишение свободы, увольнение со службы за легкомысленно наделанные долги, — все эти ужасы беспросветной финансовой нужды, видимо, угрожают неизбежным разорением прусскому дворянству, раз дело дошло до того, что какой-нибудь Лихновский оспаривает то самое историческое право, защищая которое он заслужил среди рыцарей круглого стола дон Карлоса свои шпоры!^[209]

Разумеется, один бог ведает, куда завели бы судебные исполнители тощее рыцарство, если бы мы захотели углубиться в вопрос об историческом долговом праве! И все же, разве не долги являются лучшей, единственно извиняющей^{133} особенностью прусских паладинов?

Переходя к своей теме, bel-homme полагает, что не следовало бы, выступая против польских немцев, «рисовать неясную картину скрывающегося в туманной дали будущего Польши (!)»; он думает, что поляки не удовольствовались бы Познанью:

«Если бы я имел честь быть поляком, я бы день и ночь только о том и помышлял, как бы восстановить старое польское королевство».

Но так как г-н Лихновский «этой чести не имеет», так как он только реорганизованный поляк из Верхней Силезии, то «день и ночь» он думает совсем о других, менее патриотических вещах.

«Говоря по чести, я должен сказать, что несколько сот тысяч поляков должны стать немцами, что, откровенно говоря, при нынешних обстоятельствах вовсе не было бы для них несчастьем».

Напротив, как было бы хорошо, если бы прусское правительство устроило еще один питомник для выращивания того дубья, из которого вытесывают Лихновских.

Наш рыцарь с закрученными усами еще некоторое время продолжает болтать все в том же любезно-небрежном тоне, в сущности, рассчитанном на дам, находящихся на галерее, но достаточно отвечающем также и уровню самого Собрания, а затем заканчивает следующим образом:

«Мне нечего больше сказать, теперь решайте сами, примете ли вы в нашу среду 500000 немцев или откажетесь от них… но тогда вычеркните также песню нашего старого народного певца: «Где речь немецкая звучит, где бог на небесах ликует»^[210]. Вычеркните эту песню!»

Разумеется, скверно, что старый Арндт, сочиняя свою песню, не подумал о польских евреях и их немецком языке. Но, к счастью, тут появляется наш верхне-силезский паладин. Кто не знает старых, освященных веками обязательств дворянства по отношению к евреям? Что проглядел старый плебей, о том вспомнил рыцарь Лихновский.

Где, коверкая гнусно немецкий язык,

Надувает всех польский еврей-ростовщик, —

туда простирается отечество г-на Лихновского!

VIII

Кёльн, 2 сентября. Третий день дебатов обнаруживает всеобщую усталость. Аргументы повторяются, не делаясь от этого лучше, и если бы первый достопочтенный оратор, гражданин Арнольд Руге, не выложил своего богатого запаса новых доводов, стенографический отчет был бы смертельно скучным.

Но гражданин Руге знает свои заслуги лучше, чем кто-либо другой. Он обещает:

«Я употреблю всю мою страсть, какая у меня есть, все мои знания, какими я обладаю».

Он вносит предложение, но это не какое-нибудь обыкновенное предложение, не предложение вообще, а единственно правильное, истинное предложение, абсолютное предложение.

«Ничего другого нельзя ни предложить, ни допустить. Можно поступить как-нибудь иначе, господа, так как человеку свойственно отклоняться от правильного пути. Именно потому, что человек отклоняется от правильного пути, он и обладает свободной волей… но от этого правильное не перестает быть правильным. А в данном случае то, что я предлагаю, есть единственно правильное из того, что может произойти».

(Гражданин Руге приносит, таким образом, в этом случае свою «свободную волю» в жертву «правильному».)

Присмотримся поближе к страсти, знаниям и к единственно правильному предложению гражданина Руге.

«Уничтожение Польши потому является позорной несправедливостью, что вследствие этого было подавлено ценное развитие нации, которая имеет огромные заслуги в семье европейских народов и блестящим образом развила одну фазу средневековой жизни — рыцарство. Деспотизм помешал дворянской республике осуществить свое собственное внутреннее (!) уничтожение, которое было бы возможно посредством конституции, выработанной в революционное время».

Южнофранцузская национальность в средние века была не более родственна северо-французской, чем теперь польская-русской. Южнофранцузская — vulgo^{134} провансальская — нация не только проделала во времена средневековья «ценное развитие», но даже стояла во главе европейского развития. Она первая из всех наций нового времени выработала литературный язык. Ее поэзия служила тогда недостижимым образцом для всех романских народов, да и для немцев и англичан. В создании феодального рыцарства она соперничала с кастильцами, французами-северянами и английскими норманнами; в промышленности и торговле она нисколько не уступала итальянцам. Она не только «блестящим образом» развила «одну фазу средневековой жизни», но вызвала даже отблеск древнего эллинства среди глубочайшего средневековья. Южнофранцузская нация «имела», таким образом, не только большие, но прямо-таки безмерные «заслуги в семье европейских народов». И все же она, подобно Польше, была сначала поделена между Северной Францией и Англией, а позднее вся была покорена французами-северянами. Начиная с альбигойских войн^[211] и до Людовика XI, французы-северяне, которые по своей культуре стояли настолько же ниже своих южных соседей, насколько русские — ниже поляков, вели беспрерывные поработительные войны против французов-южан, что привело к покорению всей страны. Южнофранцузской «дворянской республике» (для времени ее расцвета название совершенно правильное) «деспотизм» (Людовика XI) «помешал осуществить свое собственное внутреннее уничтожение», которое во всяком случае настолько же было бы возможно посредством развития городского бюргерства, как и уничтожение польской дворянской республики посредством конституции 1791 года.

В течение целых веков французы-южане боролись против своих угнетателей. Но историческое развитие было неумолимо. После трехсотлетней борьбы их прекрасный язык был низведен на степень местного диалекта, а сами они стали французами. Триста лет тяготел северо-французский деспотизм над Южной Францией, и лишь по прошествии этого времени французы-северяне искупили свое угнетение, уничтожив последние остатки национальной независимости южан. Учредительное собрание разбило на части независимые провинции, железный кулак Конвента впервые сделал жителей Южной Франции французами и в компенсацию за утрату их национальности дал им демократию. Но в течение трех веков порабощения к ним буквально применимо то, что гражданин Руге говорит о поляках: