Собрание сочинений. Том 5 - Маркс Карл Генрих - Страница 93

«Вы проглотили поляков, но, клянусь, вам не переварить их!»

Это яркое резюме речи Янишевского останется в памяти, как и его гордое заявление в ответ на всякого рода попрошайничанья друзей Польши:

«Я обращаюсь к вам не как нищий, я опираюсь на свое неоспоримое право; не о сочувствии взываю я, а лишь о справедливости».

После г-на Янишевского выступает г-н директор Керст из Познани. После поляка, борющегося за существование, за социальную и политическую свободу своего народа, — переселившийся в Познань прусский школьный учитель, который борется за свой оклад. После прекрасной, негодующе страстной речи угнетенного — пошлое бесстыдство бюрократа, который благоденствует за счет угнетения.

Раздел Польши, «который ныне называют позором», был в свое время «самым обычным явлением».

«Право народов обособляться по национальностям является совершенно новым и нигде не признанным правом». «В политике решает только фактическое владение».

Таковы некоторые из тех выразительных афоризмов, на которых г-н Керст основывает свою аргументацию. За этим следуют грубейшие противоречия.

«С Познанью, — говорит он, — к Германии отошла полоса земли, которая, без сомнения, в большей своей части является польской», а немного спустя заявляет: «Что же касается польской части Познани, то она не просила о присоединении к Германии, и, насколько я знаю, вы, господа, не намереваетесь присоединить эту часть против ее воли!»

За этими рассуждениями следуют статистические данные о составе населения, данные, полученные при помощи известного, употребляемого «нетцкими братьями» способа подсчета, согласно которому лишь те считаются поляками, кто совсем не понимает по-немецки, а все те, кто кое-как говорит на ломаном немецком языке, считаются немцами. И под конец следует крайне искусный подсчет, в результате которого он заключает, что меньшинство в 17 голосов против 26, высказавшееся при голосовании в познанском провинциальном ландтаге за присоединение к Германии, собственно говоря, было большинством.

«Правда, согласно провинциальному закону нужно было бы, чтобы большинство составляло ²/₃ голосов, дабы оно считалось правомочным. Разумеется, 17 не составляет полных ²/₃ по отношению к 26, но недостающая часть настолько ничтожна, что при решении столь важного вопроса ее можно, пожалуй, не принимать во внимание»!!

Таким образом, если меньшинство составляет ²/₃ большинства, то, «согласно провинциальному закону», оно является большинством! Старое пруссачество, бесспорно, увенчает главу г-на Керста за подобное открытие. — В действительности же дело обстоит так: чтобы внести предложение, требовались ²/₃ голосов. Принятие в Германский союз и было таким предложением. Таким образом, предложение о принятии лишь тогда было бы законным, если бы за него голосовало две трети собрания, т. е. ²/₃ из 43 голосующих. Вместо этого почти ²/₃ голосовали против. Но что из этого? Ведь 17 — это почти «²/₃ от 43»!

Если поляки не являются столь «образованной» нацией, как граждане «государства разума», то это вполне понятно, коль скоро государство разума дает им в учителя таких знатоков арифметики.

Г-н Клеменс из Бонна делает справедливое замечание, что прусское правительство добивалось не германизации Познани, а опруссачения ее, и сравнивает с попытками опруссачения Познани подобные же попытки в Рейнской области.

Г-н Остендорф из Зоста. Уроженец «красной земли»^{128} разражается целым потоком политических пошлостей и пустой болтовни, расплывается в возможностях, вероятностях и предположениях, перескакивает с пятого на десятое, от г-на Йордана к французам, от красной республики к краснокожим Северной Америки, с которыми он на одну доску ставит поляков, тогда как «нетцких братьев» сравнивает с янки. Смелые параллели, достойные красной земли! Г-н Керст, г-н Зенф, г-н Гёден в роли колонистов в девственных лесах, в бревенчатых домиках, с ружьем и заступом, — какая бесподобная комедия!

На трибуну поднимается г-н Франц Шмидт из Лёвенберга. Он говорит спокойно и без напыщенности, и это тем более заслуживает быть отмеченным, что г-н Шмидт принадлежит к сословию, которое вообще превыше всего любит декламацию, к сословию немецко-католического духовенства. Г-н Шмидт, речь которого после речи Янишевского является лучшей в ходе всех этих прений, хотя бы потому, что она наиболее убедительна и обнаруживает наибольшее знание предмета, — г-н Шмидт доказывает комиссии, что за ее псевдоучеными доводами (содержание которых мы подвергли разбору) скрывается самое безграничное невежество в области действительно существующих отношений. Г-н Шмидт ряд лет прожил в великом герцогстве Познанском и указывает комиссии, что даже в отношении того маленького округа, который ему ближе знаком, допущены грубейшие ошибки. Он показывает, что как раз во всех решающих вопросах комиссия не дала Собранию нужных разъяснений и что она прямо-таки приказывает, чтобы Собрание без каких бы то ни было материалов, без всякого знания предмета, наобум приняло решение. Он требует прежде всего разъяснения фактического положения вещей. Он доказывает, насколько предложения комиссии противоречат ее собственным предпосылкам; он цитирует памятную записку Флотвеля и требует, чтобы ее автор, который находится тут же в качестве депутата, выступил, если этот документ является поддельным. Он разоблачает, наконец, публично, как «нетцкие братья» явились к Гагерну и ложным сообщением о вспыхнувшем якобы в Познани восстании хотели побудить его поскорее прекратить прения. Гагерн, правда, отрицает это, однако г-н Керст открыто этим похвалялся.

Большинство Собрания отплатило г-ну Шмидту за его мужественную речь тем, что позаботилось об извращении этой речи в стенографическом отчете. В одном месте г-н Шмидт самолично трижды выправлял в стенограмме вписанную туда бессмыслицу, и тем не менее она попала в печать. Обструкция по отношению к Шлёффелю^{129}, открытое насилие по отношению к Брентано^[207], подлог по отношению к Шмидту — в самом деле, господа правые — тонкие критики!

Речью г-на Лихновского заканчивается заседание. Но этого приятеля мы сохраним про запас для следующей статьи; с оратором такого калибра, как г-н Лихновский, не разделаешься в двух словах!

VII

Кёльн, 31 августа. На трибуну всходит с рыцарски-галантной осанкой и самодовольной улыбкой bel-homme^{130} Собрания, немецкий Баяр, рыцарь без страха и упрека, экс-князь (§ 6 основных прав^[208]) фон Лихновский. С чистейшим акцентом прусского лейтенанта и с презрительной небрежностью выкладывает он те немногие обрывки мыслей, которые намерен сообщить Собранию.

Прекрасный рыцарь представляет совершенно необходимый элемент этих дебатов. Кто на примере гг. Гёдена, Зенфа и Керста еще недостаточно убедился в том, какими достойными уважения людьми являются польские немцы, тот на примере рыцаря Лихновского может видеть, какое не эстетическое явление — несмотря на изящную фигуру — представляет собой опруссаченный славянин. Г-н Лихновский — соплеменник польских немцев, он дополняет документы одним только своим появлением на трибуне. Превратившийся в прусского заскорузлого юнкера шляхтич из Верхней Силезии являет нам живой пример того, во что любвеобильное прусское правительство намеревалось превратить познанское дворянство. Г-н Лихновский, несмотря на все его торжественные уверения, вовсе не немец, он — «реорганизованный» поляк; и говорит-то он не по-немецки, а по-прусски.

Г-н Лихновский начинает с торжественных уверений в своей рыцарской симпатии к полякам, делает комплименты г-ну Янишевскому, отдает должное полякам за «великую поэзию мученичества» и вдруг делает крутой поворот. Почему симпатии эти уменьшились? Потому что во всех восстаниях и революциях «поляки стояли впереди всех на баррикадах»! Это, без сомнения, преступление, которое больше не случится, как только поляки будут «реорганизованы». Впрочем, мы можем успокоить г-на Лихновского, заверив его, что и среди «польской эмиграции», даже среди столь низко павших, по его мнению, польских дворян-эмигрантов, имеются люди, совершенно не запятнавшие себя каким бы то ни было соприкосновением с баррикадами.