Причина времени - Аксенов Геннадий Петрович - Страница 43

Ведь когда Бергсон утверждает, что человек в своей познающей и творящей деятельности находит в глубине своей натуры готовый числовой ряд, точки одновременности, которые он превращает в инструменты науки, разлагая снова на точки следования времени и точки пространства, необходимо дать себе отчет, а кто же является в данном случае наблюдателем. Некто, кто наблюдает течение времени, пытается наблюдать, в глубине своего существа должен иметь другую скорость и иные отличительные свойства для сравнения. Кто же этот некто? Наши мысли? Субъект? Личность человека?

Об этой главной особенности человека, о двойственности его природы, временной и вневременной, мы будем говорить в 21-й главе этого исследования.

Но если интуитивное подлинное время неотчетливо и несознательно, то что собой представляет вторая сторона времени – относительное или исчисление одновременности, о котором говорит Бергсон по отношению к господствующему научному направлению – механическому. Одновременности какого времени оно исчисляет?

Если мы признаем правоту Бергсона в определении времени, что же тогда измеряет механика, когда она измеряет время? Она исчисляет не время как таковое, а точки одновременности. Она за время принимает отметины, которые наше сознание расставляет в темном и спонтанном ходе внутренней длительности, внутреннего дления. Идеализированные остановки времени, бесконечное количество различных операций с ним, превратившемся в зеноновскую модель нашего внутреннего качества, в инструмент науки и общественной жизни.

И эта операция прекрасно используется в науке. После того, как механика была обработана Эйлером и другими механицистами, и время в каждом отдельном исследовании в отличие от идеи Ньютона стало всего лишь частью какого-то всеобъемлющего и всеобщего, равномерно и одновременно будто бы идущего повсюду времени материального мира, подчиняющегося однообразно действующим законам, после этого точки одновременности исчисляются в каждом уравнении, где используется символ “t”.

Бергсон прекрасно показал это в сочинении “Длительность и одновременность” (Бергсон, 1923). В.И. Вернадский утверждал, что в названии книги слово “dure e” следует читать не как “длительность” а как “дление”. Мы увидим в главах, посвященных Вернадскому, какой глубокий смысл имеет это на первый взгляд незначительное отличие и к каким далеко идущим следствиям оно ведет.

Однако между книгами “Непосредственные данные сознания” и “Длительность и одновременность” прошло более тридцати лет, наполненных революционными событиями в физике. И на фоне их линия Ньютона -Канта-Бергсона отодвинулась и ушла в тень, а не авансцену вышла теория относительности, усилившая линию Эйлера и позитивизма в понимании времени. “Длительность и одновременность” явилась последним аккордом кантовского подхода к нашему объекту. Она и написана в непосредственной связи с этими новыми событиями, в совершенно новой познавательной ситуации. Эта работа примечательна тем, что она появилась в результате публичного диспута Анри Бергсона с Альбертом Эйнштейном, который состоялся 6 октября 1920 года в Париже, в здании Академии наук.

Глава 11

ВСЕГДА ЕСТЬ СВИДЕТЕЛЬ

Представим себе далее, что у каждых часов находится движущийся наблюдатель...

Альберт Эйнштейн.

К электродинамике движущихся тел.

Вполне логична фантазия, что теорию относительности могли бы сформулировать и Галилей, и Эйлер, если бы они знали о постоянстве скорости света и независимости ее от собственного движения испускающего лучи тела, что она есть мировая константа. Не зная такого факта, они вдумывались в относительность, вводили специальный принцип, то есть сосредоточивали свои исследования на области видимого относительного движения. Они принимали, договариваясь от том особо, свой знаменитый движущийся корабль за покоящееся тело. В данном случае, действительно, его можно принять за абсолютное и все перемещения внутри него можно относить к его трехмерной системе.

Галилей все основывал на относительности, не рассуждая о некоей предельной абсолютной системе отсчета, сведя время и пространство к местному времени и пространству, вернее сказать, не принимая в расчет движение или покой корабля. Только поэтому он получил возможность измерений и любых операций с местным движением тел. Но особенно близок по своей идеологии Эйнштейну Эйлер, который в отличие от Галилея уже имел перед глазами ньютоновское определение времени и пространства, предлагавшее помнить и различать абсолютную и относительную системы отсчета и считать многие из видимых движений тел кажущимися. Эйлеру понадобились уже в отличие от Галилея некоторые усилия мысли, чтобы противодействовать философам, запутавшим трудное для него и для всех, непонятное ньютоново понятие абсолютного, чтобы преодолеть магию этой логики и сосредоточиться именно и только на условностях. Он предложил ученому сообществу для общепонятности механических расчетов вынести за скобки загадочную дихотомию и считать систему корабля покоящейся или достаточно абсолютной для операций с движением тел, находящихся внутри него. В общем случае следует считать таким кораблем большую Вселенную и договориться полагать все ее пространство покоящимся, а время во всех его частях идущим равномерно и повсюду одинаково. И это оказалось довольно удобно. Вместо того, чтобы всякий раз оговаривать во избежание путаницы, что мы имеем ввиду под понятиями время, пространство, движение, покой и под сотнями производных от них величин и терминов, надо раз и навсегда свести любое относительное к этому всеобщему абсолютному. На том все и согласились, и скоро механика приобрела “эйлеровский” вид. Сравнение двух положений любых движущихся тел представляет собой простую задачу, потому что есть одна всеобщая одновременность, а соседние промежутки времени одинаковы.

И поначалу этого определения было достаточно. То есть механика на этой договорной основе успешно описала огромное количество простых случаев макроскопического движения видимых тел, для которых неизмеримое обширное пространство Вселенной было внешним и в общем случае абсолютным, поэтому при измерении трудностей не возникало. Однако по мере расширения области ведения и особенно при переходе механики в область электромагнитных явлений понятие о большой неподвижной коробке-универсуме, в которой все происходит, было несколько поколеблено, поскольку, как установил Фарадей, кроме воздействия тяготения, электрически заряженные тела продуцировали силовые линии и, следовательно, действовали друг на друга непосредственно, через поле. Его достижения были обобщены Максвеллом, который возродил противоположный ньютоновской картине мира мировой эфир Гюйгенса. Именно с эфиром теперь связалось в общем сознании абсолютное время и абсолютное пространство. Вместо образа большого “корабля”, где тяготеющие тела непонятно как взаимодействуют, возник образ всепроникающей идеальной среды, посредством которой все тела были связаны между собой и по которой распространялись силовые линии поля.

Однако настал тот драматический момент, когда в опытах Майкельсона и Морли было твердо установлено, что скорость света не зависит от собственного движения испускающего свет источника. Оказалось, что никакого эфира нет или его свойства не обязательно было принимать во внимание, поскольку они не влияли на скорость самой тонкой мировой материи – света. То есть подвергалось сомнению ставшее привычным за двести лет великой работы механиков и математиков понятие и единство абсолютного и относительного. Оказалось, что оно держится не на природных закономерностях, а на условных договоренностях. Анри Пуанкаре, как известно, и предложил считать пространство и время не атрибутами мира, а чистыми условностями.

Несколько иначе подошел к проблеме Эрнст Мах в своей “Механике”. Он открыто и прямо заявил, что понятие об абсолютном времени вообще ошибочное, напрасно введенное Ньютоном. “Это абсолютное время не может быть измерено никакими движениями и поэтому не имеет никакого ни практического, ни научного значения, никто не вправе сказать, что он что-нибудь о таком времени знает, это праздное, “метафизическое” понятие”. (Мах, 1909, с. 187). Вот какие резоны приводит Мах в пользу своего твердого заключения. В механике, говорит он, не было бы никаких референтов для сравнения, для измерения самого простого движения в большом пространстве, если бы не было разнообразия тел. Только от взаимного положения, только относительно чего-то внешнего можем мы сравнивать их положения. И это не рассуждение, а опыт, говорит Мах, на данных опыта стоит вся механика. Мы не будем знать, что будет происходить с телом в абсолютном пространстве при отсутствии других тел. Ничего не меняет и введение некоей мировой среды, добавляет он. Отношение земных тел к Земле можно заменить на отношение их к другим небесным телам и никакие формулы механики от того не изменятся.