Жан Кавалье - Сю Эжен Мари Жозеф - Страница 40
- Предыдущая
- 40/106
- Следующая
– К оружию! – в один голос восторженно крикнули обитатели долины, вскакивая и окружив Жана.
Горцы, не менее возбужденные этим воинственным кликом, ответили тем же. Уверенный, что Господу угодно помилование этих двух жертв, Ефраим сказал Эспри-Сегье:
– Воля Господня не знает границ... Прикажи связать этих моавитян: они последуют за нами.
Вслед за тем он крикнул громовым голосом:
– К оружию, братья с гор, к оружию! Вот первый жатвенный день: он будет страшен! Острая коса в руках служителей Господа: к оружию!
Услышав призыв своих начальников, камизары с шумом стеснились вокруг них, чтобы, разделившись на два отряда, спуститься по противоположным скатам горы Ран-Жастри. Один из этих скатов спускался по направлению к западу и вел в аббатство Зеленогорского Моста, другой склонялся на восток, где находилась теснина Ансизского ущелья. Столь неожиданно избавленные от смерти, Туанон и Табуро были отданы под стражу двум сильным горцам и, так сказать, увлечены страшным вихрем. Кавалье, весь охваченный воинственным пылом, местью и ненавистью, спускаясь с Ран-Жастри, крикнул Ефраиму мощным голосом:
– Брат Ефраим, мне – маркиза!
– Брат Кавалье, мне – первосвященника! – ответил Ефраим.
– Вперед! – крикнул Кавалье.
Он стал во главе своих людей, но не удержался, чтобы не бросить на Туанон долгого прощального взгляда. Он промолвил:
– Она спасена!.. Как она прелестна!
Вскоре оба вождя мятежников и их отряды покинули пустынное плоскогорье вулкана. Мертвая тишина снова воцарилась в этом уединенном месте.
АББАТСТВО
Зеленогорский Мост, довольно большое местечко, был расположен на берегах реки Тарна, которая берет начало в Севенском хребте. На его западной окраине, со стороны дороги в Фресинэ-де-Лозер, возвышались развалины старинного аббатства.
Это строение, имевшее отчасти военный, отчасти монастырский вид, было разрушено во время гражданских и религиозных войн прошлого столетия. Оно было воздвигнуто на чем-то вроде маленького полуострова, образовавшегося от изгиба одного из рукавов Тарна, омывавшего подножие высоких стен аббатства с севера, запада и востока. Единственные ворота, к которым можно было проникнуть по мосту, отворялись на юг, недалеко от дороги в Фресинэ. От часовни и главных строений этого монастыря сохранились лишь кое-какие развалины. Вполне уцелел только двор и его четыре главные галереи, с тяжелыми романскими сводами.
В кельях, двери которых отворялись на эти галереи, помещались протоиерей, сопровождавший его конвой, капитан Пуль и микелеты, назначенные сюда для надзора нал пленными протестантами, заключенными в обширных погребах аббатства. В то время число пленных было довольно внушительно. Аббат дю Шель не осмелился отправить их в Ним, не получив подкрепления, за которым обратился к де Бавилю из боязни, что гугеноты отобьют эту партию пленных.
В тот самый день, когда камизары собрались на плоскогорье Ран-Жастри, часов около четырех вечера, капитан Пуль, закончив осмотр микелетов, зашел в свою келью в сопровождении сержанта Бонляра. За отсутствием халата капитан Пуль был одет в старую турецкую шубу, приобретенную им во время венгерской войны. Ярко-красная ермолка покрывала его коротко остриженные волосы. Этот странный головной убор придавал его и без того мрачным чертам еще более зловещее выражение. Войдя в свою келью, он мрачно опустился в кресло из орехового дерева с богатой резьбой, без сомнения принадлежавшее когда-то какому-нибудь важному лицу в аббатстве. Бонляр, видя скверное расположение духа своего капитана, почтительно выжидал, чтобы тот заговорил с ним. Наконец Пуль гневно стукнул кулаком по столу и воскликнул:
– Черт бы побрал наше здешнее занятие. За шесть недель мы всего раз покинули это аббатство и то только затем, чтобы прогуляться по долине. Клянусь Магометом! Мы, нечего сказать, много сделали: добились убийства этого старика хуторянина и его жены!
– И не говорите, капитан! – ответил сержант, пожимая плечами. – Все этот упрямец Робэн Мавр! Вообразил сдуру невесть что! Он был убежден, что на хуторе найдет курицу с золотыми яйцами. Олух! По мне если бы он даже всадил в этого хуторянина все имеющиеся у нас пули в виде допроса, и то не добился бы никакого указания. Тем не менее, мы маленько полакомились: наши люди нарядились в белье. А Господь свидетель, какой чувствовался в нем недостаток!
– Убирайся к черту! Наши люди совершенно тупеют здесь. Разве собаки приобретают ловкость и силу, охраняя стада, обреченные на убой? Я задыхаюсь, умираю от скуки среди этих четырех стен! Этот первосвященник молчалив и холоден, как статуя там, внизу, на старой гробнице аббата. А этот нахальный маркиз, когда он здесь, только и делает, что играет на лютне, примеряет парики, завязывает галстуки и чистит ногти. Чудеса Эгоальской горы, как выражаются эти собаки-еретики, как будто возвещали мятеж. Но нет, они слишком трусливы! Не осмелятся. Все спокойно, ничто не тронется.
– Ах, капитан, не надейтесь на это! Терпение, терпение! Сегодня утром Робэн Мавр, захватив с собой десять человек наших, совершил обход со стороны Фресинэ: и что же? Все дома в деревне оказались покинутыми. Где же эти люди? Наверно, собираются в какой-нибудь горной трущобе и оттуда нагрянут на нас, как стая волков.
– Эх, ты! Все эти люди занимались уборкой хлеба на поляне.
– Но вы забываете, любезнейший капитан, что все поля беглых протестантов были сжаты неким жнецом, который не оставляет и соломинки, и, в одну минуту сжиная по десятине, делает эти поля, что твоя поярковая шляпа.
– Что ты хочешь сказать? Какой жнец?
– Э! Э! Владыка – огонь!
– Ах, да, припоминаю. Хлеба в долине Зеленогорского Моста должны были быть сожжены по приказанию интенданта.
– Вот чем можете развлечься от скуки любезнейший капитан. Ночь обещает быть прекрасной, и пламя будет еще светлей и блестящей. Это будет, ей-Богу, настоящий увеселительный огонь! Это несколько развеселило бы наших людей, которые как будто затосковали.
– Послушай-ка! – проговорил Пуль после минутного размышления. – Во время турецкой войны главнокомандующий Бутлер прогнал сквозь строй на смерть шестерых польских кавалеристов за то, что они растоптали спелую рожь на неприятельском поле.
– Но, капитан, те враги были мусульмане. А батюшки повсюду проповедуют, что фанатики заслужили в тысячу раз более проклятья и кары, чем турки.
– Возможно, что и так: я не богослов. Но к черту это местопребывание! Я чувствую, что совсем отупел и отяжелел.
Эта жалоба капитана Пуля затронула слабую струну сержанта, который мнил себя знатоком по части медицинских средств. Верный своей привычке – забирать что-либо «на память» из всех квартир, где он бывал на постое, Бонляр стащил у одного аптекаря в Юзэсе ящик с лекарствами. Желая воспользоваться этой кражей в пользу своих товарищей, он придумал лечить больных микелетов, заставляя их принимать внутрь, смешанные им как попало, снадобья из своего запаса. Разнообразные последствия этого странного лечения, то положительные, то отрицательные, ничуть не смущали сержанта. Он смело продолжал свои опыты и теперь, воспользовавшись случаем, хотел провести опыт и над своим капитаном.
– Капитан, вы чувствуете, что отупели? Так вот! Если пожелаете, я вам приготовлю чудный напиток от хандры. В моей аптечке есть склянка с блестящим, как хрусталь, снадобьем. Один ее сияющий вид способен развеселить мертвеца.
– Провались ты вместе со своим пойлом. Те из микелетов, которые решились отведать твоей адской стряпни, все передохли.
– Мои снадобья, капитан, потому не действовали благотворно на этих упрямцев, что они выпивали их или слишком много, или слишком мало. А так как вам я сам отпущу необходимое количество этой сияющей микстуры, которую имеют основание считать такой возбуждающей...
– А я дам тебе сто плетей, если посмеешь еще говорить мне про свои ядовитые приправы и если вздумаешь продолжать свои опыты над моими солдатами. Понял?
- Предыдущая
- 40/106
- Следующая
