Чего стоит Париж? - Свержин Владимир Игоревич - Страница 27

• Предыдущая
• 27/112
• Следующая

– Переоденьтесь, сын мой, – критически оглядев костюм нового прихожанина, проговорил монах. – Видели толпу на улице? Вы ничем не должны выделяться из нее. Ваша батистовая сорочка не пойдет. Вот, держите холщовую. Теперь капюшон. Затем вервие.

– Зачем? – озадаченно поинтересовался я, принимая из рук святоши очевидное орудие самоистязания.

– Для бичевания, сын мой. Для умерщвления плоти, – поучительно изрек брат Адриэн. – Вот, смотрите. – Бенедиктинец отобрал у меня узловатый шнур и как ни в чем не бывало с изрядной силой хлестнул себя по спине. – Весь секрет в том, – пояснил он, видя мои выпученные от удивления глаза, – чтобы вовремя остановить руку у плеча. – Если будете бить с размаху, очень скоро ваша спина превратится в кровавое месиво. Впрочем, несколько хороших ударов во искупление грехов вам бы не помешало, но так уж и быть. Коли Господь хранит вас для дел, ведомых лишь ему, мне ли карать Его избранника? Я дам вам бычий пузырь, наполненный кровью. Привяжите его на спине. Со стороны кровь на рубахе будет выглядеть вполне натурально. Попробуйте, сын мой!

Мое недоумение, должно быть, читалось так же явно, как монограмма Девы Марии на четках святого отца.

– Благочинный Адриэн, что все это значит?

– Сир, я же призывал вас уповать на милость Господню. Да будет вам ведомо, что нынче днем Генрих Анжуйский дозволил наконец предать земле останки адмирала Колиньи, дотоле повешенные у позорного столба на Монфоконе. По просьбе маршала де Монморанси, спасителя Парижа, тело его кузена было захоронено на кладбище Невинноубиенных младенцев, где в утро вашего чудесного спасения расцвел боярышник. Вероятно, вы не знаете, что близ кладбища находится приют, именуемый Пятнадцать Двадцаток, он основан еще святым Людовиком после возвращения из Крестового похода в память о неком слепом рыцаре, жившем в сарацинском плену и делившим с королем крохи своего подаяния. В приюте содержатся триста слепцов, имеющих особое право собирать милостыню у упомянутого кладбища. Так вот, в тот час, когда земля приняла несчастного старца, пятеро слепцов чудесным образом прозрели, словно говоря тем самым парижанам, что и им пора узреть то, что злоба и ненависть сокрыла от их затуманенных невежеством умов: грехи запятнали души их, точно короста тела прокаженных. Ужас и стенания наполнили сердца горожан. Настал день покаяния. День очищения от скверны. – Брат Адриэн умолк. – Кстати, вам это прозрение обошлось всего в пятьдесят ливров.

Толпа самозабвенных бичевателей, повинуясь невидимому мне сигналу, начала движение к воротам Сен-Дени. Уже смеркалось, но никто из бредущих вокруг меня и не собирался возвращаться в Париж до закрытия ворот. Души страждущих необоримо стремились вон из опороченного кровью города в величественный храм Нотр-Дам де Понтуаз, вот уже полторы сотни лет обладающий правом полного отпущения грехов в дни великих праздников.

Сегодня был канун Рождества Богородицы. Колокола пронзительно гудели над городом, знаменуя чудо. Чудо было единственно значимым сейчас в сердцах тысяч людей, вдохновенно полосующих собственные спины и распевающих во все горло:

Шестеро гасконцев шли, окружив меня плотным кольцом. Еще шестеро держались чуть поодаль. Бичи в руках, в сапогах кинжалы. Понятное дело, искать ярого гугенота в процессии фанатиков-самобичевателей вряд ли могло прийти в голову ищейкам королевы, но чем черт не шутит! Мы приближались к воротам Сен-Дени, и над парижскими улочками гремело многоголосое: «Народ мой, следуй за мной!»

Как и предупреждал брат Адриэн, охрана ворот была изрядно усилена. Каждая подъезжающая повозка обыскивалась, точно кошелек забулдыги в базарной корчме. Вот дошла очередь и до колымаги Мано. Взоры гасконцев, и мой в их числе, обратились к заветному возку.

– Что везешь? – Седой алебардир подошел к де Батцу и, похлопав ладонью по бочке с тайником, сунул горбатый нос в корзину с зеленью и спрятанными под ней пистолями.

– Так что это ж… Это? – Мано, хлопая глазами, раскинул руки. – Я ж того, в приюте Святого Лазаря возчик. Меня ж тут всякий знает!

– А там что? – кивнул на содержимое возка стражник.

– Да нешто это, того, не видите, господин капрал? Еда для убогих. – Де Батц сунул руку в ближайшую корзину и вытянул кусок мяса на длинной кости.

– Красавчик! – На полных губах Жозефины, по-прежнему восседавшей рядом с простаком возчиком, играла улыбка столь завлекательная, что я невольно отметил, какой желанной может быть властная, шумная Жози, лишь пожелай того. – Ну что ты разглядываешь какие-то кости? Ты лучше сюда погляди! – Она поставила ногу на козлы, давая легкой юбке свободно упасть на бедро и демонстрируя, что под этим ярким лоскутом материи, кроме самой девицы, ничего нет. – Каково?

Привратник сглотнул и потерянно замычал, подыскивая слова:

– С дороги! С дороги! Пошевеливайтесь! – Большой отряд кавалерии, расталкивая древками пик толпу, наконец добрался до ворот. – Освободите дорогу! Немедленно!

– А ну, проваливайте! – наконец сыскал слова всполошившийся страж ворот. – Но! Но! Пошел!

Пыль из-под копыт сотен всадников облаком окутала окровавленную колонну, отвлекая благочестивых парижан от пения гимнов. Трудно петь гимны, чихая на ходу. Судя по лилиям и алой кайме на вальтрепах,[22] всадники, промчавшиеся мимо нас, были жандармами[23] Анжуйского полка – личной гвардии нового короля. Я с тревогой посмотрел им вслед. Куда мчались эти латники, на ночь глядя, да еще с такой поспешностью?

Между тем уже изрядно стемнело. Добравшийся до приюта де Батц быстро разгрузил корзины, и мы продолжали путь налегке. Самобичеватели, выйдя из города, похоже, растеряли большую часть религиозного экстаза и теперь шли, лениво обмахиваясь своим вервием, точно коровы хвостами. Идти было долго, ночевать следовало во чистом поле, в лесу, где придется, чтобы ни свет ни заря продолжить путь в далекий спасительный храм. Чем более темнело небо, тем более это шествие погонщиков мух теряло первоначальную сплоченность, разбредаясь по сторонам в поисках ночлега, растягиваясь по дороге или же ища, как и мы, попутную повозку, чтобы не топтать попусту ноги.

– Так вот. Нужда заставила эту девицу выйти замуж за одного местного скупердяя, – повествовал брат Адриэн, примостившийся в возке между мной и Конфьянс, закутанной в широченный плащ, должно быть, с плеча мадам Жози.

После поездки в бочке цвет лица девушки был таков, что ночь была единственным спасением ее репутации «обворожительной красавицы». А уж запах дешевого вина, пропитавший платье, наводил на мысль о предстоящих тратах на обновление ее гардероба. Чтобы отвлечь юную прелестницу от подобных мрачных мыслей, брат Адриэн, с наступлением ночи потерявший большую часть своей сиропной святости, услаждал ее слух небылицами, по его уверению, имевшими место быть лично с ним или же с кем-то из его знакомых.

– Жениться-то скупердяй женился, да, видно, мужем был никудышным. И Ленор все подыскивала способ, как бы половчей от него избавиться. Оно и понятно! Мы-то помним, о ком она на самом деле грезила!

– И что это ты, братец, девушку смущаешь?! – обернувшись, кинула с облучка Жозефина, дебютирующая в роли блюстительницы нравов. – Или пристойно доброму монаху поучать невинное дите в проделках полюбовников?!

– Дочь моя! Как любовь Спасителя к пастве своей была выше законов императорских, так и истинная любовь человеческая выше принятого разумением порядка! Ибо что есть человек без любви, как не медь звенящая? Велика ли вина чад Божьих, если бездна неразумения, разверзшаяся между ними, невосполнима ни благим деянием, ни словами молитвы? Если жизнь сирых сих, замерзающих у общего очага, губит в них искру Господню? Неужели же грех искать им тепла, дабы вдохнуть новый пламень в душу свою?

• Предыдущая
• 27/112
• Следующая