Самарканд - Маалуф Амин - Страница 53

• Предыдущая
• 53/64
• Следующая

О, как мне хотелось уверенным голосом произнести вслух: «Я люблю тебя с тех самых пор, с Константинополя». Губы мои дрогнули и сжались, не издав ни малейшего звука.

Ширин медленно обернулась, без удивления всмотрелась в меня, словно я все время был тут, во взгляде ее мелькнула растерянность. И вдруг перешла на «ты».

— О чем ты думаешь?

Ответ вылетел сам собой:

— О тебе. Всегда. От Константинополя до Тебриза.

Слегка оробевшая улыбка пробежала по ее лицу. Я же не нашел ничего лучшего, как повторить те заветные слова, ставшие для нас неким паролем:

— Как знать, не пересекутся ли однажды наши пути!

Несколько секунд мы оба мысленно пробегали весь этот долгий путь, затем она произнесла:

— Я увезла книгу из Тегерана.

— Рукопись из Самарканда?

— Все это время она лежит на комоде возле моей постели, я не устаю читать ее, знаю наизусть и стихи, и хронику.

— Я бы отдал десять лет жизни за одну ночь с этой книгой.

— И я бы отдала одну ночь своей жизни.

Мгновение спустя я склонился над Ширин, наши уста соединились, глаза закрылись, ничто больше не существовало для нас, кроме монотонного пения цикад, заполнившего наши оглохшие вдруг головы.

Это был долгий обжигающий поцелуй преодоленных лет и барьеров.

Боясь, как бы нас не застигли нагрянувшие вдруг друзья или слуги, мы встали, и она повела меня по крытой галерее до маленькой дверцы, о существовании которой я и не подозревал. Мы поднялись по потрескавшимся ступеням до покоев шаха, которые она сделала своими. За нами закрылись двери, прогремел тяжелый засов, и мы остались наедине и… вместе. Тебриз перестал быть городом на обочине мира, мир томился на обочине Тебриза.

Я обнимал и целовал свою царственную подругу в величественной постели с колоннами и балдахином: собственноручно развязал каждый узелок, расстегнул каждую пуговку на ее платье, ладонями, пальцами, губами заново нарисовал каждый изгиб ее тела, она же отдалась моим ласкам и неумелым поцелуям, а из ее закрытых глаз текли теплые слезинки.

Наступило утро, а я так и не дотронулся до Рукописи. Она лежала на комоде, с другой стороны постели, но Ширин спала нагая, положив голову мне на плечо, прижавшись ко мне грудью, и потому ничто в мире не заставило бы меня пошевелиться. Я пил ее дыхание, запах ее тела, любовался ее забытьем, разглядывал реснички, отчаянно пытаясь разгадать, что заставляет их вздрагивать — приятное сновидение или кошмар. Проснулась же она тогда, когда до нас донесся первый городской шум. Я поспешил уйти, пообещав себе посвятить книге Хайяма следующую ночь любви.

Выйдя из Пустого Дворца, я поежился — утром в Тебризе всегда свежо — и побрел к своему караван-сараю, не стремясь сделать свой путь короче. Во мне еще не улеглось ночное кипение страсти, спешить было некуда, хотелось подумать, перебрать в памяти образы, жесты, слова, которые мы шептали друг другу. Я не знал, счастлив ли, только ощущал в себе некую полноту бытия, сочетавшуюся с угрызениями совести, неизбежными, когда любовь тайная. Мысли мои были назойливы, какими только и могут быть мысли после ночи, проведенной без сна: «Забылась ли она сном, когда я ушел? Улыбается ли во сне? Не жалеет ли? Когда мы снова свидимся, но будем не одни, как она себя поведет — отстранение или как-то иначе? Вечером снова буду у нее, и в ее глазах стану искать свою веру».

В этот момент раздался пушечный залп. Я замер на месте, прислушался. Была ли это наша единственная бесстрашная Банж? Послышалась перестрелка, затем установилась тишина. Я двинулся дальше, держа ухо востро. Второй залп, третий. На этот раз я забеспокоился: одна пушка не могла стрелять так часто, значит, их было две, а то и больше. В нескольких улочках от меня разорвались снаряды. Я бросился бежать к цитадели.

Фазель подтвердил то, чего я опасался: ночью к городу подошли передовые отряды высланного шахом войска и заняли те части города, которые удерживали наши враги.

За ними подтягивались остальные. Куда ни кинь взгляд, повсюду были регулярные силы противника. Началась осада Тебриза.

Перед отправкой войска в Тебриз полковник Ляхов, движущая сила государственного переворота, держал перед солдатами такую речь:

«Доблестные казаки,

шах в опасности, некие люди в Тебризе не признают его власть, объявили ему войну, пытаясь принудить его признать конституцию. Конституция намерена уничтожить ваши привилегии, распустить вашу бригаду. Если она победит, ваши жены и дети будут голодать. Конституция — ваш злейший враг, вы должны сражаться с ней как львы. Разогнав парламент, вы вызвали восхищение во всем мире. Продолжайте свое спасительное дело, душите взбунтовавшиеся города, и обещаю вам со стороны русского и персидского правительств деньги и почести. Все богатства Тебриза в вашем распоряжении, вам остается только взять их!»

В Тегеране, Санкт-Петербурге прозвучал один и тот же приказ: Тебриз должен быть задушен, он заслуживает самой жестокой кары. Когда это случится, больше никто не осмелится заговорить о конституции, демократии, парламенте и Восток сможет снова почить прекрасной смертью.

В последующие месяцы всему миру предстояло стать свидетелем странного и душераздирающего спектакля: пока в разных концах Персии вспыхивали очаги сопротивления режиму по примеру Тебриза, сам Тебриз был взят в жесточайшее кольцо осады. Хватит ли времени у сторонников конституции подняться, вооружиться, пока не пал их главный бастион?

В январе был одержан первый крупный успех: по призыву бахтиарских князей — это были дяди Ширин по материнской линии — Исфахан, древняя столица Персии, взбунтовался, провозгласил себя приверженцем конституции и выразил солидарность с Тебризом. Когда эта весть долетела до осажденного города, тот просто взорвался от радости. Всю ночь жители бродили но городу и скандировали: «Тебриз — Исфахан: страна пробуждается!» Но уже на следующий день мощная атака регулярных войск вынудила защитников города оставить позиции на юге и западе. С внешним миром город теперь связывала только одна дорога — та, что вела на север, к границе с Россией.

Тремя неделями позже восстал город Решт. Как и Исфахан, он примкнул к Фазелю. В Тебризе это вызвало новый взрыв радости. Но тут же последовал ответный удар: последняя дорога оказалась в руках казаков, кольцо вокруг Тебриза сомкнулось. Ни почты, ни продовольствия ждать не приходилось. Чтобы прокормить две сотни тысяч жителей, требовались чрезвычайные меры в сфере распределения.

В феврале и марте 1909 года число городов — сторонников конституции возросло: теперь территория демократии приросла Ширазом, Хамаданом, Мешедом, Астарабадом, Бандар-Аббасом, Бюширом. В Париже образовался комитет в поддержку Тебриза во главе с неким г-ном Дьёлафуа, ориенталистом, то же произошло и в Лондоне под председательством лорда Ламингтона, но еще важнее было то, что главные священники из числа шиитов в Карбале, что в оттоманском Ираке, торжественно и недвусмысленно высказались в пользу конституции, заявив о своем несогласии с ретроградами в религиозных кругах.

Дело Тебриза побеждало, но сам он погибал.

Неспособный действовать одновременно на стольких направлениях, шах сосредоточился на одной-единственной задаче: сломить Тебриз, источник зла, рассчитывая, что, когда падет он, поколеблятся и другие. Не сумев взять город приступом, он решил уморить его голодом.

Хлеба не хватало. В конце марта появились первые умершие от истощения, по большей части старики и малые дети.

В лондонской, парижской и санкт-петербургской прессе поднялась волна возмущения своими властями, которые не пеклись о судьбе соотечественников, оставшихся в осажденном городе и подвергавшихся опасностям и лишениям. Мы узнавали об этом по телефону.

Однажды Фазель призвал меня к себе, чтобы объявить:

— Русские и англичане намерены вскоре эвакуировать своих подданных, чтобы можно было сломить Тебриз, не вызвав возмущения во всем мире. Это будет для нас тяжелым ударом, но я хочу, чтобы ты знал: я не стану препятствовать этому и удерживать кого-либо насильно.

• Предыдущая
• 53/64
• Следующая