Самарканд - Маалуф Амин - Страница 52

• Предыдущая
• 52/64
• Следующая

Именно так и случилось, правда, один из нас — самый лучший — заплатил за это жизнью.

Мрачные дни наступили для родины Хайяма. Была ли это та самая заря, обещанная Востоку? От Исфахана до Казвина, от Шираза до Хамадана тысячи глоток исторгали один и тот же вопль: «Смерть!» Отныне о свободе, демократии, справедливости можно было рассуждать лишь в подполье. Будущее представлялось неким запретным сном, сторонники конституций изгонялись из общественных мест и улиц, энджумены подвергались разорению, книги сжигались. Этот процесс прокатился по всей стране, и нигде его не удалось остановить.

Нигде, кроме Тебриза. Кроме того, когда наконец подошел к концу нескончаемый день переворота, оказалось, что из тридцати главных кварталов города один — Амир-Хиз — так и не сдался. Ночью несколько десятков человек охраняли к нему подходы, а Фазель, находясь в энджумене, превращенном в штаб, чертил на помятой карте стрелы, красноречивее всего говорящие о его боевом настрое.

Нас была дюжина, тех, кто в неясном, дрожащем свете фонарей «летучая мышь» следил за движением его карандаша.

— Враг все еще под впечатлением потерь, которые понес, выпрямившись, проговорил он. — И считает нас сильнее, чем мы есть на самом деле. У него нет больше пушек, и он гадает, сколько их у нас. Необходимо воспользоваться этим преимуществом и без промедления выбить его из города. Шах пошлет подкрепление, еще несколько недель, и они будут в Тебризе. До тех пор город должен быть наш. Сегодня же ночью атакуем. — Он склонился над картой, а вместе с ним и мы. — Внезапный бросок через реку, поход на цитадель, атака с двух сторон — с базара и кладбища. До вечера цитадель должна перейти к нам.

Цитадель была взята лишь десять дней спустя. Ожесточенные бои велись за каждую улицу, каждую пядь земли, но мы наступали, и все оборачивалось в нашу пользу. В субботу овладели конторой Индо-Европейского телеграфа, благодаря чему появилась возможность поддерживать связь с Тегераном, другими городами страны, Лондоном и Бомбеем. В тот же день к нам присоединилась целая полицейская казарма, вместе с ней мы заполучили пулемет «максим» и три десятка ящиков с боеприпасами. Эти успехи возродили веру в нас населения, и стар и млад стали смелее стекаться в освобожденные нами части города, иногда даже со своим оружием. В несколько недель враг был отброшен к городским окраинам. В его руках находилась только малонаселенная северо-восточная часть города, расположенная между кварталом Погонщиков верблюдов и полем Сахиб-Диван.

В середине июля одновременно с временным правительством была учреждена армия, состоящая из волонтеров. Говард был назначен ответственным за снабжение. Отныне большую часть времени он торчал на базаре, производя учет провизии. Торговцы помогали ему во всем. Сам он чувствовал себя как рыба в воде в персидской системе мер и весов.

— Надо забыть литры, килограммы, унции, пинты. Здесь в ходу джай, мискаль, сир и харван, что соответствует тому, что способен перевезти осел. — Он пытался обучить и меня. — Основная, базовая единица — джай, ячменное зерно средней величины, покрытое кожицей, но с обрезанными с двух сторон усиками.

— Как сложно! — прыснул я.

Он метнул в меня полный укора взгляд, я счел необходимым показать свое рвение:

— Так, значит, джай — самая малая весовая единица?

— Вовсе нет, — возмутился он как ни в чем не бывало, сверившись с записями. — Вес ячменного зерна равен весу семидесяти зерен полевой горчицы или шестидесяти волоскам из хвоста лошака.

По сравнению с его обязанностями мои были куда легче! Ввиду моего плохого владения разговорным персидским в мою задачу входило поддерживать контакт с иностранными подданными и, разъясняя им намерений Фазеля, следить за их безопасностью.

Нужно сказать, что до сооружения Транскавказской железной дороги двадцать лет назад Тебриз был вратами Персии, через которые туда попадали путешественники, товары и идеи. У многих европейских фирм и компаний там были филиалы, например, немецкая компания Моссига и Шунеманна или акционерное общество Восточной торговли солидной австрийской фирмы. Были там и консульства, и американская пресвитерианская миссия, и множество иных учреждений, и я счастлив сказать, что на протяжении всех трудных месяцев осадного положения иностранные подданные ни разу не послужили мишенью для осаждавших.

Мало того, в городе царила атмосфера братства. Я уж не говорю о Баскервиле, себе или примкнувшем к нам Панове. Были и другие: г-н Мур, корреспондент «Манчестер Гардиан», без колебаний вставший в ряды сражающихся и раненый в бою; капитан Анжиньёр, помогавший нам справиться с многочисленными проблемами материально-технического обеспечения и своими статьями в «Ази франсез» вызвавший в Париже и во всем мире порыв солидарности, спасший Тебриз от страшной участи. Деятельное участие иностранцев послужило для иных священнослужителей аргументом против защитников конституции: «сброда европейцев, армян, бабидов и нечестивцев всех сортов». Однако население не было восприимчиво к этой пропаганде и окружало нас трогательной заботой — каждый мужчина был для нас братом, каждая женщина — сестрой или матерью.

Стоит ли уточнять, что именно персы с первого дня оказали нам существенную поддержку: сперва свободные жители Тебриза, затем беженцы, из-за своих убеждений покинувшие родные места в надежде обрести убежище в последнем оплоте конституции. Сотни «сыновей Адама» стекались со всех уголков империи и брались за оружие. Депутаты, министры и журналисты из Тегерана, которым удалось избежать гигантского сачка полковника Ляхова, добирались в Тебриз небольшими группами и, изможденные, растерзанные, изуверившиеся, вливались в наши ряды,

Но самым ценным нашим приобретением была, безусловно, Ширин, которая могла в любое время суток, невзирая на комендантский час, выезжать из столицы. Казаки не осмеливались останавливать ее открытый автомобиль, население с восторгом встречало ее, тем более что за рулем сидел тебризец, редкий в те годы перс, умеющий водить машину.

Ширин поселилась в заброшенном дворце, выстроенном когда-то ее дедом, тем самым убитым шахом. Он собирался проводить в нем месяц в году, однако, по преданию, с первой же ночи почувствовал себя здесь неважно и, следуя советам астрологов, больше сюда не приезжал. Лет тридцать дворец пустовал, его не без некоторого испуга окрестили Пустым Дворцом.

Ширин не побоялась бросить вызов предрассудкам, и ее резиденция превратилась в самое сердце города. В просторных садах — островке прохлады в жаркие летние вечера любили собираться руководители сил сопротивления. Бывал там с ними и я.

Каждый раз, завидя меня, принцесса веселела. Наша переписка установила между нами прочные сообщнические взаимоотношения, в которые никому не удалось бы вклиниться. Разумеется, мы никогда не оставались один на один, десятки товарищей окружали нас на любом ужине. Все без устали спорили, шутили, не позволяя себе переступать рамок приличия. Фамильярность вообще немыслима в этой стране, вежливость приобретает здесь формы красноречивой щепетильности. Часто у людей есть потребность назвать себя «рабом тени его величества» при обращении к себе подобным, а уж когда речь заходит о настоящих величествах или высочествах — особенно ежели это женщины, — то тут не обходится без целования земли, если и не впрямую, то с помощью самых пышных и витиеватых речевых оборотов.

Никогда не забыть мне вечер четверга, 17 сентября.

Был поздний час, все мои друзья разошлись, я и сам уж было откланялся. Но, выйдя за ограду, которой обнесен дворец, спохватился, что забыл портфель с кое-какими важными документами. Пришлось вернуться. У меня и в мыслях не было еще раз взглянуть на принцессу, к тому же я был уверен, что, попрощавшись с нами, она удалилась к себе.

Однако это было не так. Она все еще сидела за столом: одинокая, далекая, с печатью заботы на челе. Не спуская с нее глаз, я как можно более медленно нагнулся за портфелем, стоящим возле стула. Ширин была повернута ко мне в профиль. Недвижная, безучастная ко всему. Я сел и стал смотреть на нее. Меня охватило ощущение, что мы снова в Константинополе в салоне Джамаледдина и этих двенадцати лет не было. И тогда она сидела точно так же: повернувшись в профиль, с голубым шарфом на голове, ниспадающим до пола. Сколько лет ей тогда было? Семнадцать? Восемнадцать? Теперь это была тридцатилетняя женщина, спокойная, зрелая, царственная. Но все такая же стройная. Она сумела устоять перед искушением восточных женщин ее уровня: проводить дни в роскоши, лакомясь восточными сладостями. Была ли она замужем? Разведена? Вдова? Мы никогда не касались этой темы.

• Предыдущая
• 52/64
• Следующая