Самарканд - Маалуф Амин - Страница 46

• Предыдущая
• 46/64
• Следующая

Редкий подарок бывает до такой степени отравленным. Чтобы быть уверенным, что южный сосед, постоянно находящийся на грани финансового краха, сможет вернуть эту сумму, российские власти потребовали контроля над персидской таможней, что давало возможность напрямую, из выручки, получать компенсацию. И такое разрешение сроком на семьдесят пять лет было дано! Сознавая, сколь велика полученная бенефиция, и опасаясь, как бы другие европейские державы не осерчали на подобный тотальный контроль за внешней торговлей Персии, царь предпочел доверить это не своим собственным подданным, а королю Леопольду II. В связи с этим в Персии и оказались три десятка бельгийских чиновников, чье влияние подскочило с головокружительной быстротой. Самый видный из них, по имени Наус, добрался, в частности, до высших сфер власти. Накануне революционных событий он был членом правительственного совета, министром связи, главным казначеем, директором департамента паспортов, генеральным директором таможни Персии. Помимо этого, он занимался реорганизацией всей фискальной системы страны, и именно ему приписывали, к примеру, введение нового налога — на груз вьючных животных.

Излишне говорить, что г-н Наус аккумулировал в себе всю ненависть населения Персии, стал символом зависимости ее от иностранного капитала. Время от времени раздавались голоса с требованием его высылки, что было совершенно оправданно еще и потому, что он не отличался ни неподкупностью, ни компетентностью. И все же он оставался на всех своих постах, поддерживаемый царем, или скорее камарильей ретроградов, окружавшей последнего. В правительственной прессе открыто писали о политических целях царя и его приближенных: установить над Персией и Персидским заливом полный контроль.

Положение г-на Науса казалось непоколебимым и оставалось таким вплоть до того момента, когда его покровитель сам не зашатался на троне. Это произошло в более короткие сроки, чем ожидали самые большие фантазеры Персии. В два приема. Сперва война с Японией, которая, ко всеобщему изумлению, окончилась поражением царя и уничтожением русского флота на Дальнем Востоке. Затем восстания народных масс против унижений и притеснений со стороны правящей верхушки, бунт на «Потемкине», Кронштадтский мятеж, события в Севастополе и Москве. Я ограничусь лишь перечислением этих общеизвестных фактов и констатацией того влияния, которое они возымели на Персию, в частности, когда в апреле 1906 года Николай II был вынужден пойти на созыв Думы.

Тут-то и случилось банальнейшее из событий: бал-маскарад, заданный одним бельгийским чиновником высокого ранга, на который г-ну Наусу вздумалось заявиться в наряде муллы. Он был встречен смешками, аплодисментами. Его окружили, стали поздравлять с удачным костюмом, фотографироваться с ним на память. А несколькими днями позже снимок уже раздавали на тегеранском базаре.

Ширин прислала мне этот снимок. Он до сих пор хранится у меня, и мне случается взять его в руки и предаться ностальгии по тем временам. На снимке запечатлены человек сорок, мужчин и женщин, сидящих на расстеленном среди деревьев сада ковре, одетых кто по-турецки, кто по-японски, кто по-австрийски, а в центре, на первом плане, сам г-н Наус. С его белой бородой, усами с проседью и в наряде он — вылитый мулла. На обороте фотокарточки рукой Ширин написано: «Оставшийся безнаказанным за столькие преступления, поплатившийся за ничтожный проступок».

Посмеяться над духовенством вовсе не входило в планы Науса. Ему можно было вменить в вину разве что отсутствие такта, дурной вкус. Подлинной его ошибкой было то, что, состоя троянским конем при царе, он не уразумел, что хотя бы на время следовало затаиться и не высовываться.

Снимок вызвал возмущение. Случилось несколько столкновений с полицией, базар закрыли. Потребовали высылки Науса из страны, а затем и низложения правительства. Появились листовки с призывом ратовать за учреждение парламента по примеру России. Тайные общества, развернувшие кипучую деятельность в толще народных масс, ссылались на Джамаледдина, а иной раз и на Мирзу Резу, превратившегося в символ борьбы с абсолютизмом.

Центр города был оцеплен казаками. Властями распространялись слухи, что на головы бунтовщиков обрушатся беспрецедентные репрессии, что базар будет открыт и отдан на разграбление войскам. Подобной угрозой испокон веков пугают на Востоке торговцев.

Вот почему 19 июля 1906 года депутация от торговцев и менял с базара явилась к британскому поверенному в делах с не терпящим отлагательств вопросом: защитит ли английская миссия тех, кому грозит арест, в случае, если они попросят убежища? Ответ был положительным. Депутаты удалились, благодаря и низко кланяясь.

Вечером того же дня мой друг Фазель отправился с друзьями в миссию, где был с подобострастием принят. Хотя ему едва стукнуло тридцать, он являлся наследником одного из самых крупных состояний в стране, кроме того, был высококультурным человеком, так что авторитет его был велик. Британские дипломаты не могли не предложить одну из комнат, предназначенных важным посетителям, человеку его уровня. Однако он отклонил это предложение и, сославшись на жару, выразил пожелание расположиться в одном из многочисленных садов, окружавших миссию. И добавил, что захватил с собой для этой цели палатку, ковер, книги. Со сжатыми губами и подрагивающими пенсне дипломаты наблюдали за его действиями.

На следующий день в миссию явились уже три десятка торговцев, намеренных воспользоваться правом убежища. Три дня спустя, 23 июля, их уже было восемьсот шестьдесят. 26 июля — пять тысяч. А 1 августа — двенадцать тысяч.

Странное зрелище являл собой персидский лагерь, раскинувшийся в садах английской миссии. Обустраиваясь, персы соблюдали принципы корпоративности. Очень быстро наладился быт: за флигелем охраны организовали походную кухню, из одного «квартала» в другой передавали огромные чаны с варевом, по очереди дежурили на кухне.

Никакого беспорядка, шума, суматохи среди тех, кто засел в бест[66], не наблюдалось. Это было пассивным сопротивлением властям под сенью святилища, в роли которого в данном случае выступала английская миссия. Таких мест вокруг Тегерана было несколько: мавзолей Шах-Абдоль-Азим, царские конюшни и самый малый из бестов — пушка на колесах на площади Топхане: если беглецу удавалось взобраться на нее, силы порядка не имели права его трогать. Но опыт Джамаледдина показал, что власть недолго терпела подобную форму протеста. Единственной формой неприкосновенности, которую она уважала, была неприкосновенность земли иностранных миссий.

Каждый укрывшийся у англичан прибыл туда со своим кальяном и своими мечтами. Между соседями порой пролегала пропасть. Вокруг Фазеля объединилась интеллектуальная элита: молодые или убеленные сединами члены энджуменов[67], существовавших более-менее легально. Речь там постоянно заходила о Японии, России и особенно Франции, на языке которой они общались, чьи книги и газеты читали, чьих исторических деятелей и писателей — Сен-Симона, Робеспьера, Руссо, Вальдек-Руссо — почитали. Фазель вырезал из французской газеты текст закона об отделении церкви от государства, год назад принятый голосованием в парижском парламенте, перевел его на персидский и раздал друзьям. Теперь у них была возможность обсудить его, правда, вполголоса, поскольку неподалеку от них расположились палатки духовенства.

Духовенство не было единым. Одна его часть отметала все, что приходило из Европы, вплоть до самой идеи демократии, парламента и общественного обновления. «К чему нам конституция, коль скоро у нас есть Коран?» — заявляла она. На что другая, более просвещенная часть отвечала, что Коран завещал людям демократическое управление, ведь сказано в нем: «…о делах своих входят в совещания между собою»[68], — и добавляла, что, если бы по смерти Пророка мусульмане располагали конституцией, регулирующей отношения внутри нарождающегося государства, они не знали бы кровавых бойнь вокруг престола, приведших к отстранению от власти имама Али.

• Предыдущая
• 46/64
• Следующая