Самарканд - Маалуф Амин - Страница 45

• Предыдущая
• 45/64
• Следующая

Повторять свой выход я поостерегся, но и той единственной прогулки с лихвой хватило, чтобы ко мне навсегда приклеился ярлык экстравагантного молодого человека. В Англии к эксцентричным личностям всегда относились благожелательно, если не сказать с восхищением, при условии, что они богаты. Америка тех лет плохо поддавалась на такие выверты, с осмотрительностью совершая вираж, которого требовала смена веков. Может, это не касалось Нью-Йорка или Сан-Франциско, но уж моего-то родного города точно. Мать-француженка и персидский головной убор — для Аннаполиса это было слишком!

Это что касается негативных последствий моей причуды. Что до положительных, то я разом приобрел незаслуженную репутацию великого исследователя Востока. Директор местной газетенки Маттиас Веб, прослышав о моей прогулке, обратился ко мне с просьбой поделиться с читателями своими персидскими впечатлениями.

В последний раз Персия упоминалась на страницах «Аннаполис Газет энд Геральд» году, кажется, в 1856-м в связи с трансатлантическим пароходом, гордостью семейства Кунард. Это был первый колесный пароход с металлическим каркасом, налетевший на айсберг. Назывался он «Персия». Тогда погибли семеро моряков из нашего графства.

Люди, связавшие свою жизнь с морем, не шутят со знаками, посылаемыми им судьбой. И потому я счел необходимым отметить во вступительной части своей статьи, что Персия — не совсем правильное название, и сами жители именуют свою страну Ираном, что является усеченным древним названием «Airania Vaedja» — «Земля Ариев».

Затем я упомянул об Омаре Хайяме, единственном персе, о котором большинство моих читателей уже слышало, и процитировал из него один отмеченный глубоким скептицизмом стих: «Рай, Ад — кто посетил эти странные края?» Это было необходимо для перехода к рассказу о многочисленных религиях, расцветших на персидской почве, зороастризме, манихействе, суннитском исламе, шиитском исламе, исмалиизме Хасана Саббаха и современных нам бабизме, шейхизме, бехаизме. На это ушло несколько параграфов. Не преминул я напомнить и о том, что слово paradis — «рай» происходит от древнеперсидского paradaeza — «сад».

Маттиас Веб поздравил меня с очевидным знанием предмета, однако когда, подбодренный, им, я предложил сделать наше сотрудничество более регулярным, он вдруг впал в раздражительность:

— Я не против попробовать вас в качестве автора еще раз, если вы обещаете оставить привычку сдабривать текст варваризмами!

Поскольку мое лицо выразило удивление и недоверие, Веб изложил свои доводы:

— Газета не имеет возможности взять специалиста по Персии на постоянной основе. А вот если вы возьметесь за весь раздел новостей из-за рубежа и чувствуете в себе силы приблизить далекие страны к нашим землякам — в таком случае вакансия для вас у меня найдется. Если при этом ваши статьи и потеряют несколько в глубину, они выиграют за счет широты охвата тем.

Улыбки вновь заиграли на наших лицах, он предложил мне своеобразную трубку мира — сигару, и развил свою мысль:

— Еще вчера заграница для нас не существовала. Восток заканчивался на мысе Код. Как вдруг под предлогом того, что один век закатывается, а другой занимается, наш мирный город оказался втянутым в водоворот мировых событий.

Следует уточнить: наш разговор состоялся в 1899 году, почти сразу после завершения испано-американской войны[63], в которой наши войска дошли не только до Кубы и Порто-Рико, но и до Филиппин. Никогда прежде США не простирали свою власть так далеко от своих берегов. Наша победа над обветшавшей испанской империей стоила нам не больше двух тысяч четырехсот погибших, притом что в Аннаполисе, где находилась Морская Академия, каждая потеря оборачивалась горем близкого человека: отца, друга, жениха, и самые консервативные из моих соплеменников видели в президенте Мак-Кинли[64] опасного авантюриста.

И хотя мнение Веба на сей счет было иным, ему приходилось считаться со своими читателями. Чтобы дать мне почувствовать это, почтенный отец семейства, важный седеющий господин встал, прочистил горло, издав рык, и растопырил пальцы, как монстр свои когти.

— На Аннаполис большими шагами надвигается дикий внешний мир, и вам, Бенжамен Лесаж, надлежит обнадежить и успокоить своих земляков.

Нелегкая задача, с которой я таки справился, пусть и без особого блеска. Моим источником информации были статьи моих собратьев в Париже, Лондоне и, разумеется, Нью-Йорке, Вашингтоне и Балтиморе. Из всего, что вышло из-под моего пера по поводу англо-бурской войны, военного конфликта 1904–1905 годов между русским царем и микадо[65] или о волнениях в России, я думаю, ни одна строчка не заслуживает того, чтобы войти в городские анналы.

И лишь в связи с Персией моя журналистская практика заслуживает того, чтобы быть отмеченной. Я горд тем, что «Газета» была первым американским органом, предвидевшим грядущие потрясения, новости о которых заполонят полосы газет всего мира в последние месяцы 1906 года. В первый и, вероятно, последний раз статьи «Аннаполис Газет энд Геральд» будут цитироваться, а то и воспроизводиться слово в слово более чем шестью десятками газет Юга и восточного побережья Америки.

Этим город и газета обязаны мне, а я Ширин. Ведь именно благодаря ей, а не моему недолгому пребыванию в Персии понял я широту и важность готовящихся там перемен.

В течение более семи лет я не получил от принцессы ни одной весточки. Она обещала известить меня относительно Рукописи и исполнила свое обещание. Чего же боле? Вестей от нее я не ждал, это правда, что, однако, не означает, что не надеялся. Каждое появление почтальона будило во мне надежду, я рассматривал почерк на конвертах, искал марку с арабской вязью, цифру пять в форме сердечка. Ежедневное разочарование не страшило меня, оно было для меня словно дань моим мечтам.

Надо сказать, что в это самое время моя семья покинула Аннаполис и переехала в Балтимор, где отныне сосредоточилось ядро деловой активности моего отца и где он вместе со своими младшими братьями намеревался основать банк. Я же предпочел остаться в родном доме со старой, наполовину глухой кухаркой, в родном городе, где у меня была горстка друзей. Не сомневаюсь, что именно мое одиночество придало моему ожиданию такой накаленный характер.

И вот наконец письмо от Ширин. О «Рукописи из Самарканда» ни слова, как и вообще ни слова о личном в этом длинном письме, за исключением, может быть, обращения: «Дорогой далекий друг». Вслед за ним шло описание событий, свершавшихся в ее стране, день за днем. Они были даны в мельчайших подробностях, и ни одна не была лишней, даже если и выглядела таковой в моих глазах профана. Я тут же влюбился в ее неподражаемую интеллигентную манеру писать и был польщен, что из всех мужчин она, чтобы поделиться своими раздумьями, выбрала меня.

Отныне я жил в ритме, задаваемом ее письмами: они приходили раз в месяц. Это была трепещущая хроника, которую я охотно издал бы как она есть, если бы моя корреспондентка не настаивала на соблюдении полнейшей тайны. Она великодушно разрешала мне использовать ее информацию. Что я и делал совершенно беззастенчивым образом, черпая в ней сколько душе угодно и помещая целые пассажи из ее писем без скобок и кавычек в свои статьи.

И все же моя манера излагать факты существенно отличалась от ее. Например, принцессе никогда бы не пришло в голову написать:

«Отправным моментом персидской революции стал тот, когда министру, бельгийцу по происхождению, вздумалось переодеться муллой».

А между тем я был недалек от истины. Хотя и для Ширин уже в 1900 году, во время пребывания шаха на водах в Контрексевиле, было ясно, что это начало революционных событий. Задумав отправиться на воды со свитой, монарх ощутил нехватку средств. Казна, как всегда, была пуста, и он попросил взаймы у царя. Тот одолжил ему двадцать два с половиной миллиона рублей.

• Предыдущая
• 45/64
• Следующая