Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина - Страница 51

• Предыдущая
• 51/102
• Следующая

Ножнички — еще не нож. Для бумаги. Стальное перышко в пластиковом каркасе. Лезвие бритвенной остроты. Игла опять же, спрятанная в мотке ниток.

В сумке огромное количество потенциально опасных предметов.

Почти уже.

Второй этаж. И третий. Доктор Вершинин загородил лестничный пролет. Он уснул стоя, как лошадь, уткнулся лбом в стекло и дышит, оставляя влажные пятна. Вдох и пятно истаивает. Выдох — разрастается раковой опухолью. Заслышав шаги, доктор встрепенулся, расставил руки, нащупывая опору, и сказал:

— Вы рано.

Голос спросонья охриплый. Глаза — запавшие, больные, как у самой Беллы Петровны. Но это — не справедливо! Белла Петровна страдает по праву, мать за дочь и все такое… а этому, в зеленом халате, отделенным цветом и статусом, полагается быть профессионально-равнодушным.

— Не спалось, — Белла Петровна затолкала гнев в себя и выдавила виноватую улыбку. — Как они?

— Без изменений.

Неловкое пожатие плеч. Ладони трутся друг о друга, как будто Вершинин стирает чужую кровь.

Он обязан был принять решение! Правильное решение, а не то, которое принял и теперь держит мальчишку на привязи ненужного милосердия! Он не позволяет отключить аппараты, а они тянут несчастного к жизни, дают призрачную надежду, но мешают другим, чьи шансы куда весомей.

— Знаете, мне в последнее время кошмары снятся… — он потер лоб, пряча морщины в складках кожи. — Как-то никогда сны не снились, а теперь вдруг. И такие вот яркие. Жуть просто.

Сочувствия ищет? Нету в Белле Петровне сочувствия к тому, кто обрек ее на подобное.

— И с больницей неладно…

— Что? — она встрепенулась, вывалившись из раздумий. — Что неладно?

— Не знаю. Просто вот… предчувствие какое-то. Как… как будто конец скоро. Ладно, не берите в голову. Давно в отпуске не был, а повышенная тревожность — нормальное следствие усталости.

Теперь Вершинин говорил бодро, как если бы доклад зачитывал, и еще рукой левой взмахивал, разрезая фразу на фрагменты. А правая так и прилипла ко лбу, скрывая знаки истинного пути.

Ему тревожно? Он устал? Да это у Беллы Петровны всю душу вымотали! Выскребли чайной ложечкой, оставив пустую гулкую скорлупу тела. Но она не жалуется. Нет.

Хуже.

Она собирается убить человека.

А он и не человек: овощ. И овощем останется, сколько бы Вершинин не чудодействовал. Не вытянуть ему безымянного мальчишку! Не спасти! И значит, за Беллой Петровной правда.

Только вот ей не поверят. А потому надо быть осторожной.

— А я вот… книжку несу. Почитать хочу, — сказала она и зачем-то книжку достала. — Ей ведь можно?

Кто откажет страдающей матери?

Кто остановит ее?

Кто обвинит?

Книгу Белла Петровна и вправду читала. Села она боком к кровати и отгородилась яркими листами от существа, на ней лежащего. Это не Юленька, это кто-то другой, незнакомый в коконе бинтов и повязок, на поводках аппаратов.

— В большом городе, где столько домов и людей, что не всем и каждому удается отгородить себе хоть маленькое местечко для садика, и где поэтому большинству жителей приходится довольствоваться комнатными цветами в горшках, жили двое бедных детей, но у них был садик побольше цветочного горшка. Они не были в родстве, но любили друг друга, как брат и сестра…

Голос наполнял палату. Слова ползли скучным железнодорожным составом. Белла Петровна не улавливала смысла, но ее язык и губы жили собственной жизнью.

— Родители их жили в мансардах смежных домов. Кровли домов почти сходились, а под выступами кровель шло по водосточному желобу, приходившемуся как раз под окошком каждой мансарды. Стоило, таким образом, шагнуть из какого-нибудь окошка на желоб, и можно было очутиться у окна соседей.

Соседняя палата-аквариум была так близко, что Белла Петровна то и дело вздрагивала, кидала долгие безумные взгляды по ту сторону стеклянной стены. Впрочем, речь ее и тогда оставалась ровной.

— А зимой эти радости кончались. Окна зачастую совсем замерзали, но дети нагревали на печи медные монеты, прикладывали их к замерзшим стеклам, и сейчас же оттаивало чудесное круглое отверстие, а в него выглядывал веселый, ласковый глазок — это смотрели, каждый из своего окна, мальчик и девочка, Кай и Герда…

Гладкие страницы липли к пальцам. Переливались всеми красками рисунки. И пышно цвели алые розы над головой Герды. И каждый цветок — крохотное личико. Все смотрят на Беллу Петровну с упреком: мол, чего же медлишь ты? Неужели боишься? Иди. Тебя не остановят. Для людей в серых костюмах, что прочно проросли в коридоре, ты своя. Своих не замечают.

Иди, не медли. Иначе пронесутся над крышей белые сани, плеснут снежной вьюгой и исчезнут в неведомом краю. И останется — лить слезы да пальцы кусать, себя в бессилии обвиняя.

— …часто по ночам пролетает она по городским улицам и заглядывает в окошки, вот оттого-то и покрываются они морозными узорами, словно цветами…

— Сказки читаете? — голос грянул сверху, и Белла Петровна вскочила, дрожа всем телом, как если бы человек этот, очутившийся в палате по явному недоразумению, умел заглядывать и в мысли.

— Читаю, — ответила она ему, глядя снизу вверх. И пусть рост Белла Петровна имела изрядный, но Семен Семенович Баринов все равно был выше.

— А… и правильно… говорят, когда говоришь, то оно правильно. Ну, услышат и вообще.

Он повел плечами, будто желая разорвать слишком тесный пиджак. Лицо его было по-медвежьи невыразительно и даже туповато, чему немало способствовала мутная пленка на глазах.

— Только не взрослая она для сказок-то?

Баринов сжимал и разжимал кулаки, и в этом Белле Петровне виделся еще один признак раздражения.

— Ей нравилось. Когда-то.

— А… тогда ясно, да… а от меня жена ушла. Вот.

Он сел на вторую, пустовавшую кровать и вытянул ноги. Ботинки были грязны, брюки — измяты. Рубашка болотного цвета собралась на животе складками, а слева так и вовсе выехала из-под ремня.

— Сначала сказала, что беременная… а потом шмотье собрала и все. Ну не дура ли?

— Дура, — на всякий случай согласилась Белла Петровна и книжку закрыла, сунув меж страниц мизинец. Когда этот нелепый, лишний в палате и в го?ре, человек соизволит убраться, Белла Петровна дочитает сказку до точки. А потом навестит Юленькиных соседей.

Сядет рядом с той, другой, кроватью. Откроет книгу. И будет не читать — пересказывать. А там…

— Я ей что, бабла давал мало? — Баринов сунул большой палец в рот и принялся грызть ноготь. — Сколько просила, столько и давал… А она говорит — беременная. Куда ей теперь? С Шуркой вот… случилось. А она — беременная!

— И что с того?

— Да… ничего. Наверное. Она ж вообще сикухой была, когда Шурку рожала. Семнадцать вроде… и то половину срока лежьмя лежала. И потом еще долго отходила. А теперь что? Старая. Ну куда ей? А если опять? Если случится чего?

— С кем?

— С нею! — Баринов рявкнул так, что руки Беллы Петровны онемели.

— Случится — новую найдете.

— Кто?

— Вы, — Белла Петровна не отвела взгляда, выдержала. — Кого-нибудь помоложе. Покрепче. Чтоб без проблем…

— Ты… ты меня не зли, — шрам на его щеке наливался кровью. Белла Петровна слышала, как он пульсирует и ей хотелось достать иглу — тонкую длинную иглу, что прятала стальное жало в нитяной катушке — и воткнуть в кожу.

— Я к тебе как… как к человеку. А ты… чего? И она… уехала… сама жить будет. Куда ей самой жить, когда она ни хренища не умеет? Алке — в больницу надо. Чтоб смотрели и все, как положено. А она сбежала! От меня?!

В его массивной голове до сих пор не прижилась мысль, что его, такого замечательного, все-таки бросили. Но Белла Петровна подавила мстительную радость, сказав:

— Съездите к ней. Поговорите.

Оставьте Беллу Петровну наедине с ее планами, в которых нет коварства, но лишь надежда и милосердие.

К чему лгать обреченным? Чего желать стоящим на краю?

Баринов покинул палату столь же незаметно, как и вошел. А Белла Петровна вернулась к чтению:

• Предыдущая
• 51/102
• Следующая