Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина - Страница 50

• Предыдущая
• 50/102
• Следующая

Оно точно знало, что Юленька знает.

А молот? Тот, который Алекс сунул за пояс, хотя и придерживал при ходьбе рукой. Молот тоже волшебный. И если так, то…

— Про него не думай. У него своя дорога. Я знаю.

В Алексовых глазах все перевернуто. Поле — серое, небо — белое, и дорога, протоптанная Юленькой, уходит наискосок, перечеркивая черный круг зрачка. А он — как колодец.

Когда-то Юленьку мама на дачу возила, когда еще могли себе дачу позволить. И даже не дачей это место было — просто дом за забором из неровных досок. Дощатый туалет с дверью, что закрывалась на огромный ржавый крюк. Огород за окном. И колодец, обложенный речным камнем. К колодцу Юленьке строго-настрого запретили подходить, и мама постоянно жаловалась еще, что у колодца этого крышки нету. А отец обещал, обещал сделать, но не делал.

Впрочем, Юленька была послушной. И в колодец только единожды заглянула, сама цепенея от ужаса. Чего больше боялась? Того, что внутри? Или маминого гнева?

Тем обидней было, что в каменном скользком окладе жила самая обыкновенная чернота.

— Он останется. Мы вернемся. Только не говори. Никому не говори. Это наш секрет!

— Хорошо, — ответила Юленька и подумала, что теперь у них с Алексом два секрета. Но о первом Алекс не знает. Вернее, не знает, что Юленька о нем знает.

Смешно!

Юленька хихикнула, а потом вдруг в голос рассмеялась. И смех полетел над белым полем, взмыл чайкою и, ударившись о небосвод, рухнул в сытые туманы Ниффльхейма.

— Ты чего?

— Ничего, просто…

Солнца лишенное, небо качалось темным колоколом. Гремело оно нерожденными бурями, давило нежные молнии, оставляя лишь сухую костяную пыль. И ею посыпало кудри моря, выстуживая и без того студеное до самого-самого донышка.

Оно-то и открылось, когда оборвался берег. И равнина сменилась равниной. Но та, другая, была бесснежна и сера, изрыта глубокими шрамами, утыкана каменными столпами, словно копьями.

Кошка сидела на краю обрыва, глядела вниз задумчиво, печально.

— И что дальше? — спросил Алекс, так и не выпустив Юленькину руку. Он подошел к самому краю, туда, где обманчивыми горбами лежал теплый снег и брали начало огромные желоба.

— Дальше? — кошка улыбнулась в усы. — Девочка, ты когда-нибудь летала?

Стена уходила вниз почти отвесно, и параллельные канавы на ней — следы когтей гигантского зверя — свивались в одну тонкую, почти неразличимую, нить.

— Только во сне.

— Наяву лишь немногим сложнее, — Советница почесала за ухом. — Если, конечно, не испугаешься.

— Я не хочу!

— Когда падать вздумаешь — просто крылья раскрой.

— Мы вместе поедем, — сказал Алекс, но кошка покачала головой:

— У каждого — своя дорога.

Не у Юленьки! Она и близко не подойдет к обрыву. Это опасно. Руку сломать можно. Ногу. Шею. Насмерть разбиться…

— Ты уже разбилась. Тебя нет. Хочешь быть — слушай меня, — в синем глазу живет упрек, в желтом — смех. Снот знает, что Юленька слаба, так зачем же не отступиться? Чего проще — отойти и дать жить, как получается?

Или убить. Джек ведь хотел. Юленька была согласна. Умирать не страшно, а вот падать…

— Крылья раскрой, — повторила кошка, а Юленька все так же ответила:

— Я не хочу!

— Ты сядь и закрой глаза. Представь, что это — просто горка. Обыкновенная горка. Только большая. Ладно? И с горки ведь катиться — ерунда!

Для Алекса — возможно.

— Я не сумею.

— Тогда ты умрешь, — сказала Кошка и добавила: — В обоих мирах.

— Я…

Алекс подтолкнул к краю.

— Садись.

Юленька села, вцепившись изо всех сил в плащ. Зажмурившись, она досчитала до десяти, а потом — от десяти до единицы. Ничего не происходило. И лишь когда она выдохнула, уже понадеявшись, что пронесет, Алекс сказал:

— Поехали!

И Юленька поехала. Вернее полетела по гладкой, скользкой ленте.

Юленька завизжала, но ветер украл ее крик. И Юленька открыла глаза.

Она катилась. Высокие края желоба поднимались и тянулись друг к другу, почти смыкаясь. Лишь узкая полоска неба осталась между ними, то ли трещиной, то ли неряшливым швом.

Кидало. Влево, вправо, почти как на американских горках, только страшнее. Там ремни были и все надежно, проверено, а тут… Юленька глотала воздух, давилась, кашляла и потом вдруг, когда шов разошелся, а желоб вытолкнул ее к самому небо, рассмеялась.

Ведь хорошо же!

Чудесно!

И пропасти черная пасть не страшна. Всего-то надо: руки расправить, как если бы не руки они — крылья. Подняться с земли, взлететь над равниной. И пальцы ломали твердый воздух, превращаясь в жесткие перья. Выгибалась шея, из горла вырывался победный клекот.

Тень орла кинулась навстречу и слилась с Юленькой. Она сама была орлом. Белой орлицей, что некогда — давно-давно, когда еще хватало воли на всех — носилась над полями битвы. Она спускалась, встречая крылами железные ливни. Унимая в объятьях бури мечей, поднимая тех, кто там, внизу, не способен был подняться.

Давно это было?

Недавно!

Выше! Выше! Шире взмах! Свободней! Чтобы рвать нити земные. Чтобы нырнуть в перины неба и вынырнуть, устремившись вниз, где по седой равнине косаток гуляют ладьи. Где храбрые кольцедробители пасут туманы и стремятся друг другу навстречу. Не в объятьях братских обнимут — но сойдутся в сече неравной, брагу жизни плеснут на костры Всеотца.

Смехом боя накормят клинки.

Солнцами расписными украшенные, столкнуться кони моря…

Застынут навеки в кровавых волосах Эгира дочерей.

Как тогда.

Как сейчас.

Листом ивовым опускалась орлица на землю. И складывала крылья, превращая их в руки. И на руки свои же глядела, удивляясь тому, сколь тонки и слабы. Не удержать им ни гадюки боя, ни ведьмы щита, ни посоха железного. Бела кожа, не испачканная напитком ворона. Пусты ладони, не сияют драгоценными камнями утраченных жизней, такими, которые место достойное в поясе Всеотца займут…

Нету больше Всеотца, как нету и защитника Асгарда. И нет нужды Асгард защищать — истлела твердыня, и сгинул бед кузнец.

Осыпались крылья, истаяла рубаха битвы. Хрип, а не клич грозный, горло исторгало. И в хрипе тонуло имя.

— Свава, — сказала Юленька, глядя на свое отражение в гладком драконьем камне. — Меня звали Свава?

— Это тебе знать, как тебя теперь называть, — ответила ей кошка, тень которой была зелена, а в глазах обитали две искры: огненная и ледяная. Снова вместе в шкатулке кошачьего черепа.

— Я… я… и вправду летала?

Чужая память уходила вместе с крыльями. Вода на песке, рисунок ветра на дюнах… ничто.

— Я и вправду летала? Я летала?!

Перья исчезали, сливаясь с шерстью плаща.

— Это невозможно!

— Почему? — спросила Снот, щурясь.

— Потому что люди не летают!

— Валькирии — уже не люди. Извини, деточка, но это для тебя — единственный шанс выжить.

В больнице Белла Петровна явилась в четверть восьмого. Переобувшись в мягкие тапочки, принесенные из дому, Белла Петровна натянула поверх бахилы. Волосы она убрала под косынку и, глянув на пунцовое, пылающее стыдом лицо, поспешно отвернулась.

Бешено, больно ёкало в груди сердце, отдаваясь в лопатку и в желудок. От мыслей о предстоящем, становилось дурно. Рот то наполнялся слюной, и Белла Петровна едва-едва не захлебывалась, то вдруг пересыхал и оставался сухим, сколько бы она ни пила.

Белый халат лег на плечи. Руки кое-как протиснулись в рукава. Ткань затрещала. Но за треском хотя бы сердца не было слышно.

Поднималась Белла Петровна по лестнице. Считала ступеньки про себя, каждую полируя придирчивым взглядом, ища щербины и трещины, тайные знаки, которые бы остановили.

Не найдет.

Сумка с длинной бахромой приклеилась к боку. Белла Петровна прижимала ее локтем, сквозь кожу и дрянную подкладку искусственного атласа ощущая клюв ножничек.

• Предыдущая
• 50/102
• Следующая