Свидание в Санкт-Петербурге - Соротокина Нина Матвеевна - Страница 59
- Предыдущая
- 59/85
- Следующая
— Я поеду с тобой, и не спорь!
— Милая моя, но ведь ты будешь только обузой. Ты не умеешь драться на шпагах, и я плохо представляю, как ты полезешь вверх по веревке.
— Я и не собираюсь лазать по веревкам! Скажи мне только— куда вы собираетесь везти Никиту после похищения? Насколько я поняла, корабля у вас нет.
— Лесток брехун, — согласился Алеша. — Мы решили везти Никиту в Холм-Агеево, в его загородную мызу.
— И Лядащев с вами согласился? — удивилась Софья.
— Видишь ли, Саша назвал Лядащеву место заключения Никиты, но в дальнейшие наши планы мы его не посвящали. Вряд ли он их одобрит. Все-таки Тайная канцелярия.
— Тогда я тебе скажу. Никиту нельзя везти в Холм-Агеево, потому что там его схватят через сутки. Алеша крякнул с досады.
— Ты не понимаешь…
Он подробно принялся объяснять жене, что, устраивая похищение друга, они не совершают ничего антигосударственного. Никита попал под арест по недоразумению, задерживают его на мызе потому, что он ни в чем не признается. Однако если его выкрасть, то во второй раз его не за что будет арестовывать. Тайной канцелярии нужен Сакромозо, а никак не Никита.
Софья с глубоким сомнением смотрела на мужа. Откуда мы можем знать, что на самом деле нужно Тайной канцелярии?
— Его нельзя везти в Холм-Агеево, его надо везти к Черкасским, вот что. Я поговорю с Аглаей Назаровной, она не откажет.
— Ты усложняешь! Зачем посвящать в нашу тайну лишних людей? — только и нашел, что возразить, Алеша.
— И еще… Вы оставляете на берегу пустую карету. Это плохо. Как ни безлюден Екатерингофский парк, всегда может найтись негодяй, который позарится на чужое добро. В карете буду сидеть я!
— Видишь ли, душа моя, — Алеша изо всех сил старался говорить спокойно, — еще хуже будет, если вышеупомянутый негодяй позарится на тебя. Тогда, как говорится, черт с ней, с каретой! Не ругайся, как не стыдно! В карете я буду не одна. Мы поедем с Марией, и в руках у нас будут пистолеты. Алеша тихо застонал.
— А в кустах мы посадим маменьку, чтоб в случае чего сбегала за полицейской командой. Можно и детей прихватить для отвода глаз, пусть себе играют на берегу!
Софья не обиделась, переждала, пока Алеша израсходует весь запас насмешек, после чего сказала важно:
— Твой сарказм неуместен, — но тут же сбилась с высокого тона, зашептала поспешно, — дай святое честное слово, что никому… ни одной живой душе, ни словом, ни жестом, понимаешь? Мария-Никита… — она нагнулась к уху мужа и шепнула ему сердечную тайну Марии.
— Да про эту тайну кричат все вороны в нашем саду, — рассмеялся Алеша.
— Не вороны, а соловьи, — ласково улыбнулась Софья, — и не кричат, а поют.
Алеша понял, что побежден. Однако немало душевной работы понадобилось ему, чтобы понять, что не из каприза или упрямства придумала Софья и дом князя Черкасского, и себя в карете на берегу. Наверное, она права, Никиту надо хорошо спрятать, а потом подумать, как вывезти его за пределы России.
Софья тем временем направилась к Аглае Назаровне. Кто такой князь Черкасский и супруга его Аглая Назаровна, и какую роль сыграли они в жизни Алексея и Софьи, мы уже поведали читателям, поэтому не будем повторяться.
Аглая Назаровна, горячая, властная и больная дама, проживала в богатом своем особняке посреди обширного парка. Примирение с мужем несколько укротило ее бешеный нрав, и хотя она так же искала справедливости, это выливалось теперь не в судилище в «тронной зале», где она наказывала и миловала дворню, а в широкую благотворительность. Она жертвовала деньги на госпитали, дома призрения, монастыри, тяжелые припадки мучили ее теперь крайне редко, однако ноги оставались по-прежнему неподвижны.
С князем они жили как и раньше; каждый на своей половине и столовался, и ночевал, но раз в неделю в четверг Черкасский удостаивал супругу продолжительной беседы. Аглая Назаровна готовилась к этой беседе, как к выходу в свет: и платье лучшее, и над прической парикмахер не менее часа колдовал. Кресло с восседающей в нем барыней несли на половину князя с торжественностью, подобающей разве что царице Савской.
Беседы их носили ученый и познавательный характер, говорили о философии, искусстве, истории; и все это, придуманное и освоенное на Западе за многие столетия, князь словно промерял на торс родного отечества, придирчиво размышляя: а удобно ли будет России жить и дышать в этих одеждах. Прикованная болезнью к креслу Аглая Назаровна не чужда была чтению, но книжки любила изысканные и понятные — про любовь, про томных дам и чувствительных кавалеров. Беседы с князем требовали знакомства с другой литературой, но чего не сделаешь для любимого человека? Уже то хорошо, что ей уготовлена роль слушательницы, но чтоб поддакнуть в нужный момент и изобразить на лице понимание, ей приходилось корпеть над фолиантами, взятыми из библиотеки князя.
В тот момент, когда явилась Софья с визитом, Аглая Назаровна с трудом продиралась через сочинение Самуила Пуфендорфа, юриста и историка из Лейпцига. У ее ног на низкой скамеечке сидела карлица Прошка с бумагой на коленях и чернильницей на шее, дабы заносить на лист пересказанные хозяйкой особо важные и понятные мысли ученого немца. Однако усталость была, злоба была, а мыслей понятных не было, сплошной чистый лист бумаги.
Книга Пуфендорфа была упомянута князем как важнейшая, потому что сам Петр Великий радел о ее переводе. Состояла она из двух трактатов, из коих первый — «О должности человека и гражданина» — был переведен на русский еще при жизни государя, а второй— «О вере христианской» — был императором отринут как ненужный для России. Это была серьезная беда для Аглаи Назаровны. В первом трактате она ничего не понимала, а второй, кажется, вполне доступный ее разумению, мало того, что писан по-немецки, так еще готическим шрифтом. Мука, да и только!
Появление Софьи было воспринято с радостью. Гостья была не только приятна и умна, она освобождала хозяйку от непосильной работы, давала возможность расслабиться и узнать, что происходит в мире за высокой узорчатой оградой ее парка. Немедленно был сервирован стол, всю скатерть заставили фруктами, орехами и даже венгерским вином в высоких бутылках.
— Разговор у меня к вам секретный, — начала Софья. Из комнаты были тотчас высланы все слуги, и только карлица Прошка осталась сидеть у барских ног: от нее таиться было так же глупо, как от собачки, дремавшей в кресле.
Софья решила ничего не скрывать от своей знатной благодетельницы. Аглая Назарова могла быть вздорной, крикливой, нелепой, обидчивой, то есть необычайно трудной в общении, но слово «честь» было для нее законом, и она не была трусихой. Рассказ Софьи княгиня слушала, как волшебную сказку. Лоб ее собрался морщинами, нежные мешочки под глазами взволнованно дрожали, а мосластая, в карих крапинках рука исщипала карле все запястье. Заметив Прошкины муки, Аглая Назаровна разозлилась: «Видишь, не в себе я, отойди!» Когда карлица поспешно исполнила приказание, она тут же налила себе вина и успокоилась, готовая с полным вниманием слушать Софью. Когда рассказ был кончен, княгиня сказала:
— Экое окаянство у нас в России случается! Вот бы послушал эту историю покойный Пуфендорф. Интересно узнать его мнение. А то ведь все мудрствует, что ни слово, то загадка. «Право не зависит от законов вероисповедания, — произнесла она нараспев, — а должно согласовываться только с законами разума». Да ведь это чушь!
— Вы так думаете? — вежливо улыбнулась Софья. — Почему?
— А потому, что турка надобно судить по одним законам, а православного по другим. Турку Богом гарем разрешен, тьфу… а русскому полагается единая супруга.
— Это, конечно, так, но при чем здесь…?
— Дружок ваш арестованный? — перебила ее княгиня. — А при том, что слыхала я: великая княгиня до мужеска пола большая охотница. Это никак не по-христиански. Жалко юношу. Как ты говоришь его фамилия?
— Князь Никита Оленев. — Софья понизила голос. — И сознаюсь вам, ваше сиятельство, мы решили его похитить, да, да». Только везти его после похищения некуда. К нему в дом нельзя, к нам тоже опасно. Вы понимаете?
- Предыдущая
- 59/85
- Следующая
