Бывают дети-зигзаги - Гроссман Давид - Страница 23

• Предыдущая
• 23/70
• Следующая

— Если хочешь, я могу рассказывать тебе… — начал Феликс.

— Потом, — быстро ответил я. — Потом ты еще расскажешь мне, что значит это твое «слишком жесткая». Но не сейчас.

— Подожди, я ведь не говаривал «слишком жесткая»…

— Ну, или как там ты сказал. Не важно. Потом, ладно?

Феликс, все еще сидевший на песке, взглянул на меня снизу и сказал:

— Да, я тоже подумываю, что лучше подождать для этого рассказа. Может, после ужина?

— Давай. — Я и вправду проголодался. — Пойдем отсюда. — У меня уже пятки горели поскорей куда-нибудь отправиться.

— Ты сам порешай, когда захочешь слышать. — Феликс внимательно вгляделся в меня. — Это ведь твой рассказ.

— Вот я и говорю — «не сейчас».

— И про их дворец, и про их лошадей — все не сейчас?

Ой, нет.

— Лошадей?

— Так точно! И как будто дворец. На высокой-высокой горе. Без людей. Поблизку от границы. Твой отец построил для нее.

— Дворец? Настоящий дворец? — Ноги мои подкосились, и я опустился на песок рядом с ним.

— Ну, не такой дворец, как румынского короля или Наполеона. Но для них он был дворец.

Ей-богу, у меня сейчас нет сил. Сейчас он начнет мне рассказывать, как они жили вместе и каким был мой отец при Зоаре, и я пойму, что не знал не только своей матери — что я и о собственном отце знаю очень немного. Чем я вообще занимался всю жизнь? Каким-то несчастным розыском. Часами, днями, неделями, месяцами ни о чем не думал, все это время валялся на кровати и таращился в потолок. Что же отец для нее построил? И почему именно на горе, и почему на границе? И откуда вдруг взялись лошади?

— Ну что ж, это особый рассказ. — С этими словами Феликс достал из кармана кожаный кошелек и принялся набивать его песком. — Твой отец позабрал Зоару на дальнюю гору, поблизку от границы Иордана, и поокруг были только горы, и ветер, и звери, и волки, и там он сделал такое место, где она была королева, а он король, а люди туда не приходили, боялись, а твой отец охранял ее там…

Лицо его смягчилось. Я, сжавшись, слушал.

— И у них там были лошади, и козы подавали молоко, а овцы — шерсти. — Набив кошелек песком, Феликс начал набивать им карманы пиджака, а я по-прежнему ничего не спрашивал и ничего не понимал, у меня не было даже сил вникнуть ни в его рассказ, ни в его действия. — И они не хотели там ни телефона, ни электричества и были как в райском саду…

Да нет же — я замотал головой, чтобы вытряхнуть из себя всю эту историю, все эти невыносимые сюрпризы, нет, я не хочу, не сейчас, я боюсь поверить, что вот такими они были. Что когда-то все было вот так. Мне еще рано представлять их такими. Я должен привыкнуть. Дайте мне время. До меня вообще медленно доходит, а это слишком разрывает мне душу, все эти горькие новости…

— Как она мчалась на лошади, твоя мать, как летала…

Лошадь это была, бестолковый Нуну, лошадь, а не стул. На той фотографии она сидела верхом, а потом отец отрезал лошадь. Все отрезал: и лошадь, и гору, и всю их жизнь. И Зоару.

Мысли о них двоих, их образы вихрем закружили меня. Их райский сад. Почему отец мне никогда не рассказывал? Почему не свозил меня туда?

— Почему они уехали так далеко?

Феликс поднял руку и коснулся пальцем моего лба, того места, где уже вспыхнула, забурлила, готовясь взорваться, горячая точка, и я вскрикнул:

— Они скрывались от кого-то?

— Может, ты все-таки хочешь слышать всю эту историю прямо сейчас?

Я быстро облизал губы. Глаза у Феликса блестели. Ему хотелось рассказать. Очень хотелось. Почему? В этом было что-то странное. Мы ведь только сегодня встретились, мы почти незнакомы. Чего он хочет от меня?

— Нет, нет, потом! — быстро и решительно проговорил я. И встал.

Феликс вздрогнул, точно я разбудил его:

— Потом — когда? Очень может стать, что не будет времени для потом!

— Потом. Не здесь.

Сдвинуться с места. Уйти отсюда.

— Хватит. Пойдем.

Феликс еще пару мгновений смотрел на меня снизу, потом подал мне руку, и я помог ему подняться.

Мы отряхнулись, замели свои следы на песке — на случай, если кто-то вздумает за нами шпионить. Заметать следы мы оба умели мастерски — каждый по собственному долгу службы. Время от времени Феликс бросал на меня удивленный взгляд. Я не смог бы объяснить, что творится со мной, почему я попросил отсрочки. Я забрасывал следы песком — сгребал его обеими ногами и найденной тут же веткой. Продолжение рассказа я послушаю потом. Торопиться некуда. Время у нас есть. Надо привыкнуть.

Мы медленно двинулись прочь. Черный пес бросился с холма в нашу сторону, с почтительного расстояния продолжая нас облаивать. Феликс сказал, чтобы я не волновался, собаки на него все время лают, и тут уж ничего не поделаешь. У меня не было настроения спорить с ним и припоминать все те случаи, когда собаки набрасывались на меня, просто так, за здорово живешь, как будто мой запах отчего-то не укладывался в их собачьих головах. Но из-за этих собак я снова проникся симпатией к Феликсу: все-таки мы мало-помалу привыкаем друг к другу, и, наверно, не так уж много нам предстоит выяснить друг о друге, ведь есть у нас и общие тайны.

Мы шли зигзагами по белому песку, и у меня все время было ощущение, что она идет с нами, один раз я даже оглянулся — не тянется ли между нашими с Феликсом следами цепочка ее следов. Феликс, кажется, понял, что я искал, — он улыбнулся и обнял меня за плечи, и так мы дошли до «жука», пошатываясь от смеха, как двое пьяниц.

Очень сильная. Очень красивая. Жесткая.

Может, это профессиональная черта. Стоп: а если она тоже работала вместе с отцом? Моя мама — сыщик? И это из-за нее отец теперь так воюет с преступниками? И как я раньше не догадался.

Нет, нельзя думать об этом сейчас, в пути, в самый разгар событий. Я подумаю об этом потом. Вечером. Завтра.

Он построил ей дворец, где жили только он и она. На горе. У самой границы. И там были овцы и лошади. Без электричества, без телефона. Наверное, хотел быть только с ней, наедине. В первозданной чистоте. Как Адам и Ева в райском саду. Даже полицию готов был бросить ради нее.

Завывающая полицейская машина снова обогнала нас. Я вздрогнул.

Если сейчас нас схватят, я не успею узнать о ней. О них.

Я достал из пакета одежду. Красная юбка, зеленая кофта. Кричаще яркие. Я — оденусь девчонкой? Да я со стыда помру. Меня щас стошнит. Лучше уж угнать еще какой-нибудь поезд, чем напяливать юбку. Есть вещи, которые требуют не смелости, а… Как это вообще называется?

Прямо на ходу я перебрался на заднее сиденье, чтобы переодеться. Краем глаза поймал свое отражение в зеркале. С таким лицом готовятся принять горькое лекарство. Отцу тоже как-то раз пришлось переодеться женщиной. Он тогда преследовал мошенника, который целому десятку женщин пообещал на них жениться — чтобы заполучить их деньги, естественно. Папа, при всем его профессионализме, так бесился, видя себя в платье, что в конце концов заставил Габи работать приманкой, и тогда она, по ее словам, получила сразу три предложения руки и сердца: первое, последнее и единственное за всю ее жизнь. Я снял брюки. Надел юбку. Надел, разумеется, задом наперед. Откуда мне знать, как носят юбки? Перевернул. Хотя бы снимать ее для этого не пришлось, в этом смысле, конечно, юбка удобней штанов. Натянул плетеные сандалии из тонких ремешков. Вот я и готов. Что делать, это часть нашей профессии. Если мне удастся кого-то обмануть этим костюмом — значит, я уже переплюнул отца? Или, может, в нем сильнее мужское начало? Мне-то всегда казалось, что профессионализм — это качество мужское, а теперь уже все у меня в голове перепуталось.

Я старался не задумываться, что за девчонка носила все это до меня. Вещи пришлись впору, только были не новые, как у девчонок из нашего класса, а поношенные. Хотелось спросить у Феликса, где он раздобыл эти одежки, — но я опять не спросил. Почему? Как я мог не поинтересоваться, откуда у него, пожилого человека, девичья одежда? И что произошло с этой девочкой? Я молчал и в одиночку боролся с одолевающими меня дурными мыслями. Если бы я не знал наверняка, что отец доверяет Феликсу на все сто, — я бы, наверное, разволновался. Ну, может, не испугался бы, но повысил бдительность. Прохладой веяло от этой одежды. Запахом прохладного темного места, скрытого от посторонних глаз. Как будто эти вещи долго-долго висели в шкафу.

• Предыдущая
• 23/70
• Следующая