Перевозчик (СИ) - Осворт М. "athwart" - Страница 36

Когда Мичи определился - саманавадо! - о чем тут же и поспешил матушке сообщить, выбор этот показался ей хоть понятным, да не самым-то и желанным. Беседа у них в тот раз вышла долгой: Мичи, по молодости лет, явно был склонен недооценивать и значимости достатка, и сложности его обретения. В его представлении всякое дело, в какое ни вложит человек и время, и силы, и частицу души своей, непременно должно было обернуться если не процветанием, то непременно уж обеспеченностью. Матушкины предостережения оставались еще ему непонятными - сам же ее пример убеждал наглядно, что заниматься в жизни следует ровно тем, к чему ощущаешь тягу, а уж удача, пусть даже и скромная, не замедлит посодействовать достойному начинанию. Кроме того, Мичи всерьез полагал, похоже, что деньги ему особо и ни к чему: служить при Библиотеке означало возможность даром припасть к неисчерпаемому источнику наивысшего, в его понимании, наслаждения; к прочим же его видам он оставался в ту пору вполне себе равнодушным. Сверток лати да кружка оммы - горячо убеждал он матушку - вот и все ведь, что нужно на день. А уж пару-то медяков всегда заработать можно! Ради этой дивной, чудесной ясности, с которой впервые ощутил он свое призвание, Мичи с легкостью бы пожертвовал чем угодно: если надо, готов был хоть на голом полу спать, хоть одежку носить с заплатами.

Матушка, само собой, попыталась привести и еще один веский довод. Сводился он к тому, что хоть о призвании судит Мичи довольно верно, и собственная неприхотливость его давно уже ей известна, и отчасти даже вполне похвальна, мнение его о делах житейских переменится неизбежно, стоит только вкусить ему того самого, о чем всякий юноша только и думает - да и сам он, Мичи, вот совсем уж скоро и книжки свои забросит, и по ночам станет грезить не о заморских странах уже, да старинных обыкновениях, а о соседской девчонке, с пухлыми ее губками. Возразить Мичи не находился: слишком уж много ходило об этом деле меж мальчишками разговоров, чтобы сказал он - обойдусь, мол - даже и не попробовав. Матушка же высказывалась довольно определенно: стоит этого самого только разок отведать, так всенепременно перевернутся и сами его понятия, и суждения, и на все уже будет смотреть он совсем иначе. Перемена эта и настораживала его, и влекла какой-то необъяснимой мощью - что нисколько не умаляло решимости все же податься в книжники. Отчего эти вещи казались матушке несовместными, исключающими одна другую, ему было тоже пока еще невдомек. Понял он из своеобразных ее напутствий то лишь только, что любой девице непременно захочется и сластей заморских, и безделушек редкостных, и нарядов - по последнему слову чтобы, и в красивой кататься лодочке, да и уж миловаться не в охапке сухой соломы, а на шелке и кружевах. И чем хорошее собой избранница, тем же больше ему хлопот с подарками, да и всякими развлеченьями; а когда без гроша в кармане, так ни одна и дурнушка, мол, в твою сторону не посмотрит. Хотел уже было спросить, обязательно ли так вот именно быть всему, и какая тому причина - как тут же матушка и сама, опасаясь будто, что совсем уже напустила страху, принялась объяснять, что неволе-то в этих делах не место, и что как по сердцу какая ему придется - сам же только и думать будет, чем бы милой своей угодить, да и как порадовать ненаглядную; а поскольку всему приятному да красивому обыкновенно цена немалая, то и забота всякому юноше есть одна - где бы это монеткой ему разжиться. Такой поворот беседы несколько смягчил первоначальные его опасения, хотя до конца и не прояснил, отчего это взрослая жизнь так устроена. Матушка же одно и твердила - вот чуток подрасти еще, самому все понятно станет. Исполнения первой меры оставалось ждать еще очень долго; оставшиеся три - целых три! - года представлялись Мичи едва не вечностью. К тому же иного дела, в котором он мог найти себя с той же определенностью, что и в книжном, Мичи не представлял; Библиотека служила ему ровно тем, чем был и матушке крохотный ее зеленеющий островок: всей жизнью и целым миром. Так, с оговорками и обещанием непременно дождаться возраста первой зрелости, прежде чем отправляться марать себе руку гильдейским ви, Мичи заручился все же матушкиным благословением; времени среди книжников проводил он теперь все больше, так что вскоре и дома почти перестал показываться.

Серебряной монеты, что полагалась Мичи, как подмастерью, от книжной гильдии, вполне хватило бы на нехитрые его нужды: чернила, свечи, стопку простой бумаги - и, конечно же, лати и оммы вдоволь. Влекло же его иное: хотелось ему непременно себя ощутить самадо, распробовать, примерить на себя эту жизнь, какую ведут не простые книжники, частным своим интересом занятые, а такие, как Онди - хранители Библиотеки, настоящие, посвященные, по обету. Истинному самадо жалованья положено не было. Взамен предоставлялась ему возможность жить в одной из укромных келий, что расположены наверху, под самым почти что куполом. Здесь же, в трапезной, столовались; пользовались и знаменитой купальней Библиотеки, а все необходимое для себя получали через запрос к настоятелю, которого сами среди себя же и выбирали жребием каждый год - от чего жили то греясь у свечки, да на пустой похлебке, а то в тепле и довольстве всяческом. То и другое принимали без возражений, полагая житейские эти мелочи не стоящим внимания делом; трудились не для себя - для вечности, сохраняя вверенные попечению их познания, явленную в мире мудрость и красоту умножая изготовлением списков с достойных книг, чтобы и грядущие поколения могли приобщиться к драгоценнейшему наследию.

Некоторая часть келий, однако же, пустовала почти всегда. Даже на памяти Онди ни разу не было случая, чтобы все они - полная мера - разом бы оказались заняты. Уклад жизни, принятый у хранителей, повторял в точности старый монастырский порядок - тех еще времен, когда вера была делом не личного усмотрения, но пронизывала всю жизнь человека: и частную, и общественную. Былой строгости теперь уже не придерживались, так что выйти из под обета всякому дозволялось без затруднений; избравший себе, однако, пусть и на время, путь истинного самадо - служителя столь нуждавшейся в заботливом попечении книжной мудрости - обязывался тем самым, прежде всего, поставить эту общую их заботу превыше собственной.

Путь этот подходил не каждому. Мягкие нынешние порядки не требовали уже от хранителей целомудрия - но, имея в виду, что заботы семейные едва ли кому позволят в полноте отправлять служение, безбрачие оставалось требованием не нравственности, но простого здравого смысла. Не воспрещалось и прикасаться к деньгам, как прежде. Самадо дозволено было не только уже покидать, при случае, стены Библиотеки, но даже иметь за этими стенами частный свой интерес: денежный ли, любовный - только бы не пришлось ему разрываться меж делами житейскими и обязанностью хранителя. Что же касалось свободомыслия, то оно не только не возбранялось, но даже и поощрялось: всякому вольно было придерживаться убеждений, отвечающих собственному его пониманию; делиться своими взглядами было дозволено - навязывать же их, а также производить между братьями раздоры и смуту, строжайшим образом воспрещалось.

Самадо, конечно же, понимали, что и библиотечный устав, и заведенные здесь порядки оставались своеобразной игрой, цитатой, выдержкой из минувшего; время истинного монашества безвозвратно уже ушло, и даже вся серьезность их отношения к главному делу жизни не могла сравниться со властью и влиянием прежней веры. Тем не менее, в самом устройстве их жизни отчетливо ощущалась преемственность, которая не была нарушена ни годами смуты, ни всеобщим упадком духа. Библиотека по-прежнему оставалась в ведении братства, и поддерживать здесь былые порядки всякому представлялось не менее важным делом, чем сама забота о старых книгах.