Повесть о юнгах. Дальний поход - Саксонов Владимир Исаакович - Страница 33

• Предыдущая
• 33/44
• Следующая

Народу на пирсе становилось все гуще. Когда мы подошли к тому месту, где должны были швартоваться, там уже стояла большая толпа. Люди кричали, махали руками. Наши вели себя спокойно, а матросы с американского эсминца одобрительно засвистели.

— Кранцы на левый борт!

На берегу перестали шуметь — может, услышали. Я встал поудобнее, приготовился.

Опять пошел дождь.

Двигатели смолкли, стало совсем тихо. Не будь на причале никого, я, наверное, услышал бы, как дождь шлепает по асфальту.

— Отдать носовой!

Канат перелетел узкую полосу воды между нами и берегом. Сразу человек пять из толпы бросились, чтобы его подхватить, и поймали на лету.

Я нагнулся, выбирая слабину.

Последний раз ненадолго взревели двигатели. Катер толкнулся бортом о сваи причала.

Кто-то засвистел на берегу, и толпа как взорвалась.

Мы сошли на землю. Нас окружили, хлопали по плечам, говорили все разом, смеялись. Где-то рядом вякал автомобильный гудок. Я увидел Рябинина. Джон, размахивая руками и улыбаясь, кинулся к Пустотному, потом к Федору — осторожно обнял его за плечи:.

— Здорово! Отлично! Русские моряки показали, на что они способны, не правда ли? Поздравляю от всей души…

За ним в толпу пробирались люди с фотоаппаратами.

— О, я могу перевести, — суетился Джон. — Несколько слов. Американская техника, не правда ли? Наша фирма…

Как он суетился, этот приказчик с косо подбритыми височками, сколько беспокойства было сейчас в его глазах… У меня под ногами земля покачивалась, потому что я только сошел с палубы. А у него-то почему?

Джон увидел меня:

— Здравствуйте! Я очень восхищен и рад вас видеть. Пожалуйста, несколько слов. Как наша аппаратура? Вы должны…

«Должен», ого! Сказать бы тебе…

— I’m sorry, — ответил я. И улыбнулся.

Так сказать, для вежливости.

Домой дорога длинная… Впереди океан лежит непочатый, целиком. Мы зайдем еще в Нью-Йорк, Сен-Джонс, оттуда в Рейкьявик и уж потом, из Исландии, — в Мурманск, но таким наш путь можно увидеть на карте. Посмотришь с палубы вперед — Россия, конечно, прямо по курсу.

Полный штиль. Волны — лишь от нашего корабля и от пяти других «больших охотников», которые идут за нами в кильватере. Вода за бортом плещет, обещает — вернемся!..

Опять все только начинается.

Ладно. Пора обедать. Федор сменил меня давно, а я вот засмотрелся. Гошин теперь разворчится. Ну, точно! Ворчит…

Я услышал его сразу, едва занес ногу, чтобы спуститься в кубрик:

— Кто так компот разливает? Весь чернослив на дне! Заелись?

— Юнге оставь, он любит.

Это сказал боцман.

Я качнул занесенной ногой, осторожно вытянул ее обратно. Постоял около люка.

Скоро увидимся с Костей… Он, конечно, здоров. Узнает, что мы вернулись, и придет. Расскажу ему обо всем… Но разве расскажешь?

— Явился!..

Гошин смотрел, грозно шевеля своими бровями.

— Не пугай, — сказал я, остановившись на последней ступеньке трапа. — Две порции рубану!

— И посуду помоешь.

— Помою.

Боцман сказал тем, кто пообедал:

— Пошли, пока время-то есть…

Я шагнул в сторону.

Они выбрались на палубу — позагорать. За столом остался один Андрей. Он тоже недавно сменился с вахты. Сидел, допивал свой компот.

Я сел напротив, налил из бачка полную миску борща:

— Счастливые люди певцы, правда?

— То есть?

— Одарила природа голосом — и на весь мир слава.

Андрей поперхнулся:

— Мудрец!.. Тебе известно, сколько Собинов работал над ролью Фауста? Десять лет!

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, — сказал Андрей и задумался, потирая горбинку на носу.

Гошин собрал со стола грязную посуду, покачал головой:

— Десять лет! Ай-ай-ай…

И понес посуду на камбуз.

— Я не мудрец, а кутенок, — сказал я.

— Обиделся?

— Очень надо!

— Кутенок — это хорошо…

Андрей смотрел на меня без усмешки, продолговатое лицо его было задумчиво.

— Кутенка все любят… За оптимизм. Никто ему хвост еще не прищемил — вот этот хвост и дрожит от восторга. По любому поводу. И человек примерно тоже так: пока его не стукнуло, пока он только радуется жизни, а не вмешивается в нее. Потом щенячьего оптимизма меньше… Тебе бы еще не вмешиваться, если бы не война.

— Я виноват, что позже тебя родился?

— Ни в чем ты не виноват.

— А откуда ты про Собинова знаешь?

— От Владлена Арнольдовича, — сказал Андрей.

Вышел кок:

— Про посуду не забудь.

— Ладно.

— Пойду пулемет почищу. Нет-нет да заест этот Арлекин!

— «Эрликон»! — улыбнулся Андрей. — Не путай…

— Все равно не по-русски.

Гошин затопал по трапу наверх.

Он по боевому расписанию — пулеметчик…

— Никогда не слышал про Владлена Арнольдовича! — заметил я, принимаясь за второе.

— Я в восьмом классе учился во вторую смену, — сказал Андрей и переставил с места на место пустую кружку. — Помню: иду после школы по городу. Гололед, ветер с Волги… Деревья на бульваре обледенели, ветками стучат, а над ними луна как медный таз. Взять ледышку — добросить, и она загудит. — Он улыбнулся. — Здорово? Я смотрю на луну, спотыкаюсь и арии пою. «Куда, куда вы удалились!» Кутенок был… Так и доспотыкался до музыкальной школы. Ты что?

— Нет, ничего.

Теперь я чуть не поперхнулся — котлетой…

В открытый люк сверху снопом врывался плотный солнечный свет, где-то изредка поскрипывало, было слышно воду — как она журчит неподалеку.

— Принял меня профессор, маленький, седенький старикан, и привел в огромную комнату. Рояль, темные шкафы, люстра, портреты композиторов по стенам. Святая святых…

Андрей смотрел на меня, а я никак не мог выбрать момент, чтобы прокашляться.

— Что?

Я кашлянул.

— Хорошо рассказываешь.

— Хорошо помню, — сказал он и замолчал.

— А дальше?

— Ну, пока я оглядывался, профессор исчез. Нет его. Вдруг слышу: бам! Он сидит за инструментом, его и не видно. «Пропойте, пожалуйста». Надо было повторить этот звук голосом. Я повторил. Потом другую ноту, третью… «Идите сюда», говорит.

— Владлен Арнольдович?

— Ну, да. Подошел. Он опустил крышку, побарабанил по ней пальцами: «Повторите, пожалуйста». Тоже повторил.

«Пишите заявление». Я тут же написал, а он — резолюцию: «Слух и ритм очень хорошие». А сколько потом возился? Месяц только и делал, что смычком по струнам водил…

— Каким смычком? Ты же петь учился?

— Кто тебе сказал? На скрипке играть, а не петь. Петь… Нет, на скрипке играть! Была такая мечта… Сто потов с меня профессор согнал за этот месяц. А подумать — что сложного? Стоишь, опираясь на левую ногу, правая расслаблена. И надо смычком водить так, чтобы кисть руки плавно переходила из одного положения в другое. Вот, видишь?

Я посмотрел на его руки.

Андрей пошевелил пальцами.

— Забыл… Профессор что-то говорил — на каких-то пальцах у меня должно было здорово получаться, когда научусь.

— Научился?

— У меня на скрипке то и дело стоечки ломались, — сказал он. — Знаешь, такая стоечка, на которой струны натянуты? Ее ведь приладить надо уметь, чтобы звук был чистый и правильный. Притереть. А у меня братец есть — пацан. Как ему ни втыкал, чтобы не хватался за скрипку, — нет, лезет и ломает!

Нос у Андрея морщился.

Я попробовал представить себе, как он водит смычком. Весь в черном, накрахмаленные манжеты как снег, а руки загорелые. Не на штурвале руки — на скрипке.

Андрей увидел, что я улыбаюсь, но не понял почему.

— Знаешь, что такое младший брат?

— У меня сестренка…

— Тебе легче! — сказал он и встал из-за стола.

Был опять шторм. На пути к Исландии. Но приходилось держать не по курсу, а прямо на волну. Иначе перевернуло бы.

На третий день шторма, когда Федор сменил меня на вахте, я увидел с палубы катер, который шел за нами. Его так положило на борт, что колпаком локатора на верхушке мачты он коснулся воды.

• Предыдущая
• 33/44
• Следующая