Повесть о юнгах. Дальний поход - Саксонов Владимир Исаакович - Страница 32

• Предыдущая
• 32/44
• Следующая

Я имел право так спросить, потому что и на мою долю выпало пережить момент, когда корабль мог не выпрямиться. Я теперь знал. Там, на стене, распятый, я почти умер и воскрес и знал с тех пор в миллион раз больше, чем пять минут назад.

Федор стал открывать банку с тушенкой.

Я изловчился, достал шоколад и откусил сразу половину.

Старшина жевал и слушал эфир.

Холод в животе не проходил. Я глотал шоколад и думал, сколько еще выдержу в этом черном колодце, где стены каждую минуту рушатся и в глаза лезут мертвые стекла приборов, а старшина жует свиную тушенку и делает вид, что дела идут, как и должны идти.

Это удавалось ему недолго. Катер вдруг накренило так резко и глубоко, что мы еле удержались на местах. А корабль все лежал и не выпрямлялся. Он дрожал и бился как рыба.

Федор медленно жевал, глядя прямо перед собой.

Я мельком подумал, что сейчас мне должна вспомниться вся моя жизнь. Но мне ничего не вспомнилось.

Не я, а кто-то другой во мне знал, что вчера вечером было хорошо: земля в пяти шагах и темнота — тягучая, спокойная, звонкая, и я тогда жил! Все стало безразлично, абсолютно все. То, что меня когда-то волновало, казалось теперь чужим. Наплевать мне было на целый свет. Вернуться бы…

— Ю… нга… верх!

Федор перестал жевать.

— Тебя!

— Да, ну…

— Наверх тебя, слышишь?! Выполняйте приказание!

…Я карабкался по трапу и шептал.

Никто в мире не услышал бы, как я просил командира, чтобы корабль больше не лежал на борту, дрожа как рыба. «Ну, пожалуйста!» Никаких других слов я не помнил. Ведь он понимал, что корабль больше такого не выдержит.

Я то ложился на трап, то повисал на нем. Только в те недолгие секунды, когда катер вставал более или менее прямо, мне удавалось забраться на две-три ступеньки повыше. Потом я опять ложился или повисал.

И никто в мире не услышал бы меня, потому что я просил шепотом: «Ну, пожалуйста!..» И один раз добавил: «…дорогой товарищ командир!»

А что? В конце концов, я выполнял приказание: меня вызвали наверх, я и карабкался. И никто ничего не слышал!

Высунул из люка голову.

Прямо передо мной стояли ноги Андрея, справа от них — ноги командира и рядом ноги механика.

Катер кренился, ноги стояли твердо.

Я хотел уже вылезти совсем и чуть не слетел вниз: правая дверь с ревом распахнулась, в проеме встала вертикальная водяная стена и вода, хлынув в рубку, ударила меня по лицу.

Я фыркнул, проморгался — в рубке стоял боцман, гудел:

— Свободные от вахты — на барбете!

— Хорошо, — сказал командир. — Спасательные пояса?

— Надели.

— А акулы? — спросил я, выглядывая из люка.

Мне видно было переднее стекло рубки — между плечом рулевого и плечом командира. За стеклом, залепляя белый свет, кружилась вода.

— Что — акулы? — обернулся командир.

Я посмотрел ему в глаза.

— Портфель!

Я не понял.

— В моей каюте, в столе, — сказал командир. — Быстро!

— Есть.

Понял: в портфеле какие-то важные документы. Надо принести их. Быстро. Ну, если надо…

Спускаться по трапу было трудней, чем лезть наверх.

Внизу я мельком взглянул на Федора. Он работал на ключе. Все правильно, связь поддерживает. Надо.

А меня на вахте не оставляют. Вот принесу портфель — и на барбет. Со спасательным поясом…

Я толкнул дверь командирской каюты, добрался до стола, выдвинул ящик. Вот он. Тот самый, который я всегда возил за командиром на берегу. Портфель из желтой кожи. С важными документами… Вынул его из ящика и шагнул к двери.

Но дверь взлетела вверх.

Падая, я ухватился за что-то левой рукой — не удержался. Неужели не успею отсюда выбраться? Потом, поднявшись, увидел, что в руке у меня занавеска, которой задергивалась постель. Оборвал…

Я взглянул на постель. Над ней на стене была укреплена фотография в рамке. Они… Жена и дети.

Надо взять.

Я снял со стены фотографию и сунул ее в портфель.

На мгновение в ушах у меня прозвучали невиданной красоты слова — о людях и обо мне. Я знал, что не смогу их запомнить и никогда уже не найду таких слов. Жалко…

Вышел в радиорубку. Федор все работал на ключе. Даже не посмотрел в мою сторону.

Я шагнул к трапу. Портфель пришлось взять в зубы — чтобы удержаться на трапе, нужны были обе руки. Так, с портфелем в зубах, я и выглянул из люка в боевую рубку. И сразу увидел боцмана. Он показывал на меня пальцем и смеялся.

Стараясь не смотреть на него, я кое-как выбрался из люка и встал:

— Товарищ командир, ваше приказание… — А как акулы? — крикнул не оборачиваясь командир.

— Посмотрим! — сказал я.

— Тьфу! — возмутился боцман. — Типун тебе на язык! Сдурел?

Он сосредоточенно глянул мимо меня и медленно повернул голову. И я заметил, что все в рубке молчат и смотрят туда же — вперед. Но сам посмотреть не решался. Что-то изменилось вокруг. Я не понимал и, не решаясь посмотреть, уставился в спину Андрея.

Было тихо.

Вот оно что: тихо было за стенами рубки. В океане. Тогда я поднял голову. За стеклами впереди вставала волна. Но это уже нельзя было назвать ни волной, ни стеной воды — просто вода, за которой отныне ничего больше не существовало. Она молчаливо и стремительно задергивала последний клочок неба.

— Портфель здесь? — негромко спросил командир.

— Так точно, — услышал я свой голос. — И фотография… В портфеле.

Боцман, легко шагнув, встал рядом с Андреем и тоже взялся за штурвал.

Командир чуть повернул голову:

— Спасибо, юнга.

Я сглотнул слюну.

— Теперь отнесите все на место.

— Есть…

Это было жестоко! Куда я полезу сейчас, когда… Я сел, свесив ноги в люк, взял в зубы портфель. И не выдержал — вскочил, ухватившись за какую-то скобу.

Обрушился рев. Катер сильно тряхнуло, он забился, стремительно полез вверх. Дыхание у меня перехватило.

— Выполняйте приказание! — крикнул командир.

— Есть!

Но прежде чем спуститься, я взглянул на кренометр. Стрелка прибора залетала за цифру пятьдесят. А критический крен — сорок пять градусов…

И все-таки мне удалось добраться до каюты и даже укрепить занавеску. Все опять было на своих местах. Все по-прежнему.

И я знал, что за портфелем он меня больше не пошлет…

Федор дожевывал галеты и слушал эфир.

— Пятьдесят шесть на кренометре, — сказал я, усаживаясь рядом.

— Точно?

— Сам видел.

— Хороший корабль, — сказал Федор.

— Да.

В животе у меня не было ни холода, ни тепла — там просто все одеревенело. И руки, и ноги, и спина — все тело было как деревянное. Ни на минуту не удавалось его расслабить.

Федор принялся проверять по описи запасные комплекты радиоламп и заставил ему помогать. А в начале каждого часа я включал передатчик и отстукивал на ключе: «Как меня слышите? Есть ли что для меня? Для вас ничего нет. Связь прекращаю до…»

«тринадцати часов».

«…до пятнадцати часов».

«…до шестнадцати часов».

Почти не качало больше, а берег, приближаясь, растягивался вширь, и я опять узнавал те склады, высокое здание, краны и видел мачты других кораблей, неподвижно стоявших у причалов — около земли. И дальше, за кораблями, все была земля. Над ней летели разлохмаченные облака, и то припускал дождь, то светило солнце — было ярко, мокро, покойно…

Я стоял на баке, по авралу мое место там. Готовил носовой конец. Он потяжелел — намок, хотя просмолен был основательно. Я перебирал канат, ощущая ладонями его тяжесть, влагу и шершавинки, и уже видел, как брошу его и как он шлепнется на причал, на землю.

Она была все ближе.

Моряки на других кораблях, те, кто был наверху, смотрели в нашу сторону. И с берега тоже смотрели. Люди шли по пирсу, останавливались и смотрели. Портовые рабочие, докеры. Шли моряки с американского эсминца. Вон и наши ребята с других катеров.

• Предыдущая
• 32/44
• Следующая