Философский словарь - Конт-Спонвиль Андре - Страница 35

Благостное или приятное для восприятия согласие множества элементов, существующих одновременно, но независимо один от другого. Например, музыкальный аккорд есть согласие нескольких звуков (в отличие от мелодии, объединяющей последовательность звуков). Существует также цветовая гармония, гармония человеческих взаимоотношений и т. д. Лейбниц рассуждал о предустановленной гармонии между душой и телом; он отвергал возможность воздействия каждой из этих двух субстанций друг на друга, но в то же время не оспаривал общепринятого мнения об их исключительном согласии (я хочу поднять руку, и моя рука поднимается). Душа и тело, таким образом, подобны двум часовым механизмам (образ принадлежит Лейбницу), настолько хорошо изготовленным и столь точно отрегулированным, что они всегда будут идти одинаково, хотя нам нет нужды предполагать существование между ними какой-либо каузальной связи. Эта теория, которую так же трудно принять, как и опровергнуть, объясняет, почему впоследствии предложенное Лейбницем выражение зачастую употреблялось в уничижительном смысле. Предустановленная гармония выступает в ее рамках чем-то вроде первородного чуда, слишком невероятного, чтобы мы могли в него поверить. В самом деле, трудно отрицать, что гармония – далеко не самое вероятное из возможных сочетаний, потому-то она редко бывает задана изначально. Гармония гораздо чаще есть результат труда или приспособления, чем результат слепой удачи.

Учение, рассматривающее в качестве высшего блага или принципа морали удовольствие (hedone). Находит отражение во взглядах Аристиппа (78), Эпикура (хотя его гедонизм сопровождается эвдемонизмом), среди новейших исследователей – во взглядах Мишеля Онфре (79). Гедонизм не обязательно связан с эгоизмом, потому что способен принимать во внимание и удовольствие других людей, и с материализмом, потому что существуют и духовные удовольствия. Собственно говоря, в этом и заключается слабое место гедонизма. Как теория он приемлем лишь при условии столь широкого толкования термина «удовольствие», что оно теряет ясный смысл. Конечно, мне бы очень хотелось думать, что человек, гибнущий под пыткой, но не выдавший своих товарищей, действует из удовольствия (стремясь избежать еще более жестокого страдания от сознания своей измены, которая привела бы к пытке его товарищей, или от сознания поражения). Но тогда придется признать гедонизм теорией, подходящей ко всем случаям жизни и не имеющей в качестве добродетели собственных различительных признаков. Если все на свете объясняется гедонизмом, зачем выделять гедонизм как отдельное учение?

Девиз гедонизма наиболее точно сформулировал Шамфор (80): «Наслаждайся и дари наслаждение; не причиняй зла ни себе, ни другим – в этом, на мой взгляд, заключена вся суть нравственности» («Максимы», глава V). Весьма привлекательная формула и даже, по большей части, верная, жаль только, слишком краткая. Принцип удовольствия (исключительно описательный) она возводит в нравственный принцип (который является нормативным). Но разве принципа удовольствия, при всей его универсальной простоте, достаточно? Необходимо ответить на вопрос, какие именно удовольствия и для кого способны оправдать страдания, и какие. Нам приходится выбирать между удовольствиями, по выражению Эпикура, и очень сомнительно, чтобы для этого выбора хватило нравственного содержания самого удовольствия. Разве мало на свете наслаждающихся жизнью мерзавцев? А страданий, достойных восхищения? Или, например, рассмотрим обман, никому не приносящий вреда и даже доставляющий окружающим приятные минуты. Допустим, вы хвалитесь подвигом, которого никогда не совершали, и ваши слушатели, слушая ваш рассказ, испытывают почти такое же удовольствие, как и вы сами. Но разве ваш обман от этого заслуживает меньшего презрения? Мне возразят, что презрение – это разновидность неудовольствия, следовательно, приведенный пример говорит не против, а в пользу гедонизма. Пусть так, но тогда мне хочется относиться к гедонизму с еще большей осторожностью. Гедонизм так же неопровержим, как и неудовлетворителен – избегая ловушки парадокса, он тут же впадает в тавтологию.

Изучение происхождения, преемственности, генезиса. Часто употребляется по отношению к семье, но после Ницше – также и по отношению к ценностям. Установление генеалогии индивидуума подразумевает выяснение его связи с предками; генеалогии ценности – с жизненным типом. Установлением генеалогических связей занимаются с целью либо подчеркнуть их ценность, либо, напротив, принизить. В «Генеалогии морали» Ницше, в частности, задается вопросом о происхождении «наших нравственных предрассудков» (включая предрассудок о ценности истины) с целью указать путь «к подлинной истории нравственности». Является ли эта работа трудом историка? Если угодно. Однако история эта носит критический и нормативный характер, ставя здоровье выше истины, что в результате должно привести к переоценке ценностей. «Нам необходима критика моральных ценностей, – пишет Ницше, – сама ценность этих ценностей должна быть… поставлена под вопрос». Каким образом? С помощью изучения «условий и обстоятельств, из которых они произросли, среди которых они развивались и изменялись (мораль как следствие, как симптом, как маска, как тартюфство, как болезнь, как недоразумение, но также мораль как причина, как снадобье, как стимул, как препятствие, как яд…)». Прямо скажем, философ выносит свои суждения, вбивая каждое слово словно молотом. Или это все-таки молоток археолога? А может, и вовсе докторский молоточек? И он всего лишь проверяет наши рефлексы, а не крушит наши иконы?

Становление, имеющее первостепенное значение, более важное, чем рождение или реальная действительность. Не столько происхождение, сколько его результат. Не столько начало, сколько приводящий к нему и определяющий его процесс. Всякий генезис требует времени, поэтому он может быть либо историческим, либо мифическим.

Наука о наследственности. Образованное от этого слова прилагательное «генетический» означает скорее точку зрения, разумеется, иногда указывая на гены или то, что от них зависит (например, генетическое заболевание), но чаще, особенно в философии, подразумевает генезис или становление какого-либо существа. Генетическое определение, по мнению Спинозы, включает в себя происхождение или ближайшую причину определяемого (например, определение круга, приводимое в «Трактате об усовершенствовании разума», гласит: «Фигура, описываемая какой-либо линией, один конец которой закреплен, а другой подвижен»). Генетическая эпистемология изучает, по определению Пиаже (81), научное познание в его развитии, как в индивидуальном (у ребенка), так и в коллективном (в истории науки) аспекте. Изучать генетику значит задаваться вопросами о протекании процесса познания, а не о его происхождении или обосновании.

В начале XVIII века аббат Дюбо дал такое определение: «Гением называют способность, которую человек получил от природы и которая позволяет ему хорошо и с легкостью делать то, что другие делают очень плохо, даже если приложат к тому огромные старания». В этом самом общем смысле гений есть синоним таланта. Впрочем, на деле прослеживается заметная разница между тем и другим. Прежде всего она касается степени проявления: гений это совершенно выдающийся талант, а талант – ограниченный гений. Кроме того, в этом различии есть и более мистическая составляющая, судя по всему затрагивающая сущностную его основу. «Талант делает то, что хочет; гений – то, что может». Не знаю, кто это сказал, но формулировка, по меньшей мере, указывает нам одно из возможных направлений раскрытия проблемы. Гений есть творческая способность, превосходящая не только средние способности (это уже и есть талант), но и способности самого творца до такой степени, что вырывается из-под его контроля, по крайней мере частично, и не подчиняется его воле. Собственную гениальность не выбирают, как не выбирают того, в какой сфере проявится гений, и далеко не всегда выбирают, что с ним делать. Гений, по словам Канта, есть «природный дар», иначе говоря, «прирожденные задатки души, через которые природа дает искусству правило» («Критика способности к суждению», часть I, § 46). Это не означает, что гений не нуждается в воздействии культуры, однако никакая культура не способна заменить гений. Не будь отец Моцарта таким педагогом, каким, насколько нам известно, он был, возможно, сам Моцарт никогда не стал бы музыкантом. Но ни один педагог в мире не сделает из ребенка, лишенного гениальности, Моцарта. Гений это нечто вроде личного божества (таким в латинском языке и было значение слова «гений»). Не мы выбираем его, но оно выбирает нас. Очевидно, что роль случая в этом выборе достаточно велика, что может представляться несправедливым. Легко ли смириться с тем, что ты не Моцарт?