Младший сын - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 37
- Предыдущая
- 37/151
- Следующая
– Видел, ходили с им! – как можно тверже и спокойнее отвечает Федор.
– А вот, коли хошь знатья, дак я в собори был, Успенськом, епископа нового слыхал!
– Какой такой пискуп?
– Серапион. Из Киева. Он когда говорит, дак в собори тишина, слыхать, как свечи трещат. А там народу – тут со всех деревень собрать, половины не будет!
– Погодь! – Мизгирь надвигается на Федю, обнимая Петюху за плечи. «Погодь» сказано одновременно и Феде и Долгому, который уже начинает учащенно дышать, как всегда перед дракой.
– Чего он баял-то? – спрашивает Мизгирь. («Сейчас начнут», – думает Федор, подбираясь.) Он отвечает сурово:
– Про татар, как нашу землю зорят, и про все про ето!
– В церкви?! – ахает кто-то из парней.
– Врешь! – рубит Мизгирь.
Федя бледнеет от обиды уже не за себя, за Серапиона.
– «Поля наши лядиною заросли, храбрые наши, страха наполнившеся, бежали, сестры и матери наши в плен сведены, богатство наше погибло и красота и величие смирися!» – говорит он, и голос его, поначалу готовый сорваться, крепнет и уже не дрожит. Федор, приодержавшись, заносчиво смотрит на Мизгиря (сейчас он уже совсем его не боится) и звонко режет в ответ: – Мне таких слов и не выдумать. Вот!
В парнях движение. Кто-то сзади:
– Как у нас словно, когда «число» налагали!
– Постой! – Мизгирь, морщась, кидает в толпу несколько мерянских слов. – Да ты говори, говори! – подторапливает он Федю уже без прежней издевки в голосе.
– Все, что ль, сказывать? – спрашивает Федя, строго оглядывая ребят. Он еще ждет подвоха, да и они не решили, отложить ли им расправу над Федором или нет, но Сенька Тума деловито решает за всех:
– Вали поряду!
И Федя начинает поряду: про то, как епископ сначала срамил владимирцев за сожженную ведьму и за грехи – что в церкву ходят, а то же и делают одно старо-прежне, словно бы и не ходили совсем; и про гнев божий, наславший немилостивую рать татарскую, и про заповеди Христовы… Его перебивают, горячатся:
– Колдунов не знашь! Лонись Ильку утопили!
– Сам утоп!
– Нет, не сам!
– Сам!
– Окстись! Марья Кривая чогось-то исделала ему! И все говорят, что она! Боле и некому!
– Как свадьба, дак тут они и шевелятся, у церкви на папёрках, бегают, редкой свадьбы не бывает, чтобы не испортили кого!
– А кто сильно верит, тому не сделают! Ничё!
– Сделают!
– Не сделают!
– Деда Якима знал? Нет, ты скажи, знал? Кого ему сделали?
– Дак он ко всякому делу с молитвой!
– То-то!
– Деда не тронь! Он б-б-божественный был д-дед!
– Ты постой, ополоснись хододянкой.
– «Кости праведных выброшены из гробов» – это как в Переяславле было, говорят, когда Батый зорил…
– Согрешили…
– Про грех и наш поп ягреневский бает!
– Постой!
– «Кто резы берет»… Чего тако резы?
– Ну, лихву, не понимать! Взаймы под рост серебро дает!
– Дак и етим, как разбойникам?
– В одно уровнял, что тать, что лихоимец! Вот ето верно! Одна масть!
– Кто ворует…
– А нужны дела, а не слова! Стало, и того ся лишить!
– Он всех назвал, и любодеев и пьяниц!
– Я не п-пьян!
– Не пьян, не пьян, ложись только!
– А я во-в-в Владимир-р не ездил!
– Плесни ему, вот так, за ушми потри!
– Ну?!
– И там дальше: князьям и всем, что друг друга зорят, имение отбирают.
– Вот, как и у нас с вашими, княжевецкими, из-за покосов!
– А скажи нет, скажи нет! Ведь вы наши пожни отобрали!
– Первая заповедь: возлюбить друг друга – самая главная. Быть един язык, един народ.
– Ну, мы тут меря!
– А тоже православные, поп-то один! Что в Ягреневе, что в Княжеви, что тут!
– Ну, постой…
– А и верно, дядя Микифор баял: в Орде у их нету воровсьва, промеж собой татары честные…
– Ну, хорошо! А дале, еще чего баял ли?
– И все? Возлюбить друг друга, а тогда само, что ли…
– Нет, скажи! Вот теперича, ежели и наши бояра – дань-то берут!
– А разница есь! Кому и помочь… Может, и так и едак. Вот, Фофан был: надо баранов. А овца не ягнилась еще, у матки. Дак он завсегда подождет! Всего и пождать-то каких недели три, может, пять. А иной: давай – и никаких! А в Орду мало ли наших угнали?
– Посбавить бы дани… Ну, скажем, нельзя. Татарам да своим много нать, а только ты посочувствуй своим-то, своих не зори!
– Ну, спасибо, парень. Как звать-то пискупа? Серапион? Он на Владимир, Суздаль, Нижний… Не у нас! А то бы послухали когды!
– Гуляй! Мы ведь тебя бить хотели…
– Знаю.
– Отколь?
– А понял.
– Ты не серчай!
– А с чего…
– Мы когда и подеремсе, помиримсе. Все свои!
Мизгирь хлопает его по плечу с маху, так, что Федора чуток перекашивает. Все же дает понять, что было бы, начнись драка, а не разговор…
Федор возвращается домой вприпрыжку, радостный и гордый собой, и уже слегка досадует, что не подумал рассказать о слышанном в Володимере зараньше: не для него ж одного говорил все это епископ Серапион!
Глава 29
Серапион Владимирский умер в исходе того же года. О смерти епископа походя сообщил Грикша. Возили снопы с поля, и у Федора не было даже времени, чтобы присесть и одному, в тишине и одиночестве, пережить и обдумать известие, а было так на душе, словно бы погиб кто-то из родных или очень-очень близких людей.
В это лето дядя Прохор записался в деревенскую вервь, взял надел и стал крестьянствовать.
– В походы боле не пойду, ну их! Своих зорить – ето не дело. Да и от хозяйства не будешь так отрываться…
Мужики – кто одобрял Прохора, иные качали головами. Приезжал боярин, спорил с Прохором – не переубедил.
– Детей не держу! Пущай сами решают, как способней. А беда придет, и нас, мужиков, воспомянут! Так-то, Гаврила Олексич!
Прохор вышел проводить сердитого боярина во двор, поддержал стремя. Следил, усмехаясь, как тот едет со двора. Кирпичный румянец плитами лежал на щеках Прохора и был словно гуще, чем всегда. Прямые светлые брови совсем нависли над глазами, и непонятно было, то ли с издевкой, то ли с горечью смотрит он боярину вслед.
Мать Прохора не одобрила:
– По его уму-разуму дак в воеводах быть али при казне сидеть при золотой, а он эвон что учудил! – Помолчала, продергивая ряд в мережке: – Ходу ему не дают, вот что!
С любимой Федя встречался урывками. Как-то во время страды она заскочила к нему на телегу. Лошадь сама свернула в кусты… Девушка была вся горячая от солнца, работы, и пахло от нее хлебом и солнцем, как и от снопов.
– Ты поговори с матерью, Федя! – просила она. Федор отводил глаза:
– Пока не велит. Хлеб не вывезен, да…
С матерью он говорил еще прежде. Сжав рот, она отмолвила:
– И думать не смей! Кухмерьская родня!
– Ведь бабушка была с Кухмеря.
– Бабушка была, а я не велю! Кто мы, и кто они! Мужичек и без ней хватает! Ни хлеб не вывезен, ни коня – какой ты жених?! В дом не приму, а выделить нечем. Едва поправились! Глень, старший брат не женится! Дак тебе и непочто!
Подходила осень, и встречаться становилось все трудней и трудней.
Как-то они не виделись близко месяца. Федор уже начал запрягать Рыжего. Конек был резвый и в запряжке ходил хорошо. Тут он по первой пороше поехал за сеном. Она ожидала его за околицей, повалилась в сани. Федор сполз к ней. Рыжий шел, кося глазом.
– Что ты делашь со мной?! Батя ждать не будет, отдадут не за любого!
Она плакала злыми слезами, широкие губы кривились от рыданий. Федор целовал, стараясь не давать ей говорить, с яростной горечью…
После она лежала, откинувшись. Рыжий едва шел, и Федор сам удивился небу, елкам, сорокам – тому, что все было так обычно, как прежде.
– Ну, коли затяжелею от тебя, утоплюсь! – сказала она без выражения. И Федя, похолодев, понял, что она может решиться на все. Что же делать, что же делать-то?!
Он еще раз попробовал уломать мать, но было бесполезно. Признался, отводя глаза.
- Предыдущая
- 37/151
- Следующая
