Облачный полк - Веркин Эдуард - Страница 28
- Предыдущая
- 28/53
- Следующая
У меня начали прищелкивать зубы, я заплясал на льду, стараясь, однако, не подпрыгивать, а только пристукивать ногами. Саныч направился к противоположному берегу, вглядываясь в крутояры. Выбраться было совсем никак: ветреная сторона, на косогоры намело снега, сугробы оказались непроходимы, и мы пошагали до плеса.
– Тут пляж, – кивнул Саныч на снежное поле. – Песок хороший. А еще ракушки древние водой вымывало. Если их достать и истолочь, то зубной порошок получается, зубы от него белые-белые. Сюда за ракушками из Пскова приезжают… приезжали то есть. Нам туда.
Он круто повернул вправо. Снег здесь глубокий, выше колена, с подмерзшей верхней коркой; мы пересекли плес и стали продираться через березовую рощу. Тут снега оказалось меньше, чем на реке, но все равно шагать тяжело, даже за Санычем. Сам он пер, как бронепоезд, пробивал целину, облегчал мне дорогу. Казалось, что он вообще не устал, все-таки сплавщицкая закалка с фотографической не сравнится, и ГТО тут тоже не в помощь, какое там ГТО…
– Что мы ищем-то? – спросил я.
– Тут деревенька… Раньше… Слышишь?
Он остановился, чтобы хруст снега под ногами не заглушал. Скрип. Протяжный, будто плачет кто – не самый лучший звук в надвигающихся сумерках, громче метели, пронзительней ветра, пурга, северное ухо.
– В прошлом году там останавливались, – сказал Саныч. – Там тихо, туда особо никто не лезет, спокойно… Мертвая деревушка, вкрутую мертвая.
– Разорили?
– Не, это еще до войны… Тут кое-что… Ладно, пойдем, а то я скоро снегом заплачу. Тут уже рядом, через березняк.
Березовая роща мне тоже не очень нравилась, под стать звуку. Кора с деревьев ободрана. Обычно с живых берез кору не обдирают, а тут…Нехорошее место.
Сама деревушка стояла на пригорке, в поле. То есть когда-то здесь поле было. Сейчас, как всякое забытое поле, оно прорастало тоненькими березками, продираться через которые оказалось трудно и тесно – деревца норовили толкнуть в спину, хлестнуть по лицу. Меня эти березы совсем не радовали, а Саныч говорил, что из них получатся отличные удочки.
Влезли на этот пригорок, и я увидел, откуда скрип. Журавли. Вообще-то у нас с журавлями колодцев почти нет, у нас на цепях да на колесах, а некоторые просто так воду добывают – черпаком на длинной ручке. А здесь журавли. Срубы колодцев давно провалились, а журавли торчат, поворачиваются на ветру, стучат очепами, цепь ржаво брякает.
– Тут разный народец живал, – сказал Саныч. – Бульбаши, хохлы, рыбоеды разные, чудь. Торфорезы тоже…
Я видел такое. Рабочие бараки, в таких обычно на стройках жили. Длинные, одноэтажные, просевшие, страшные. Бани еще. Баня справа хорошо сохранилась: крыша, стены, в дверь вбит клинышек с веревкой. Следов не видно. Бараки черные, лес черный, а снег белый. И метель взяла передых, а снег теперь падал крупными легкими снежинками. Я бы остановился в бане, Саныч прошел мимо.
– Окна маленькие? – спросил я.
– Да, окна маленькие, это тоже. Но… В банях не ночуют.
– Почему?
Саныч пожал плечами.
– Да так. Не ночуют, и все. Вон в ту избу нам.
Он направился к приземистому домику с необычной для этих мест острой крышей, окна широкие, но забиты досками. И двери заколочены – не досками, жердями. В дом не сунулись, забрались на чердак. Саныч отпнул лестницу, велел мне пробираться вглубь – нащупывать трубу, там, слева.
Я стал пробираться в темноте, стараясь не запнуться, но, конечно, запнулся, упал вперед руками, в сено, в мешки.
– Жив? – спросил Саныч.
– Жив, – ответил я.
Чиркнул зажигалкой. Саныч стоял рядом с трубой, она была частично разобрана и переделана в печку, в глубине которой на двух кирпичах стоял котелок. И поленница рядом.
– Здесь иногда останавливаются, – пояснил Саныч. – В крайнем случае.
Саныч достал из печки свечку, зажег.
– А жители где? – спросил я. – Фашисты убили?
– Не… – помотал головой Саныч. – Тут фашисты ни при чем. Здесь никто не живет. Давно уже.
– А вроде новая деревня.
– Ага.
Саныч опустил свечу на пол между нами. Какая-то особая свечка: горела совсем малюсеньким бережливым огоньком, чуть больше спичечной головки. Этого света нам вполне хватало.
– Отсюда Теплое озеро недалеко, – негромко сказал Саныч.
– И что?
– Так. Поганое место. Тут раньше… Всякое происходило.
– Какое? – спросил я.
Санычу не хотелось разговаривать или он делал вид, что не хотелось, не знаю. Я укутался потеплее. Свечка мерцала, отчего болели глаза и чесался нос.
– Раньше на Теплом озере скит был. Знаешь, что такое скит?
– Знаю, – ответил я. – Туда сектанты уходили, кажется.
– Староверы, – уточнил Саныч. – Говорят, они до сих пор там где-то есть, в лесах, несколько семей еще остались. Так вот, эти староверы вроде как чудовищу какому-то поклонялись…
Саныч подкинул в печку доску.
– Я с детства эти сказки слышал, – сказал он. – Тут ведь почти до моря такие дебри, что не просунуться, гиблые места. Змеи летающие водятся, лягушки красные – здоровые, с кролика.
От печки поплыло тепло, мы придвинулись поближе: я с одной стороны, Саныч с другой. Дрова потрескивали, сквозь щели кладки просвечивал огонь, дымом защипало глаза. Саныч подкинул в печку полено, толстое – долго гореть будет, снял с печки кирпич, сунул под фуфайку.
– Нагрелся уже, – сказал он. – Поближе к животу, есть меньше хотеться будет. Про что это я рассказывал?
Я тоже снял кирпич. Расстегнул ватник, приложил кирпич к животу. Приятно, хотя несколько горячевато. Хорошая идея, жаль, что у нас в землянке такой печки нет, сыро у нас там все-таки.
– Про лягушек огромных…
– Про чудовище, – вспомнил Саныч. – Про озерное. В лесу идолы стоят. Вроде человек, а если ближе подойдешь и внимательней посмотришь, то сразу и видно – вместо головы башка лошадиная. А зубы у этой башки крокодильи вроде как. И измазано все то ли салом, то ли кровью – не поймешь. Дикие места, короче. И все идолы одинаковые, на всех эта тварь с лошадиной мордой. Моему деду его дед рассказывал, он видел, как корову ему скармливают. Здесь вот… – Саныч кивнул в стену. – Где-то тут это происходило. Дед тоже в лесу заплутал, не знаю даже, как это у него получилось – он с закрытыми глазами мог к Ловати выйти. Но заблудился, короче. А вышел к деревне.
– К этой? – спросил я.
– Может, и к этой. Здесь где-то, в окрестностях Теплого озера. Деревня добротная такая, люди приветливые, добрые. Ну, деда накормили, в бане попарили, постель постелили. А на следующий день у них праздник случился. Дед от музыки проснулся, на дудках играли. Пивом его угостили, шаньгами, плясать позвали. Дед и пошел. Глядит – по деревне корову ведут, пеструю, большую, рога ленточками украшены…
Мне эта история совсем не нравилась. Особенно когда Саныч стал про корову рассказывать. Как-то эта история очень сочеталась с этой холодной избой, с брошенной деревней, с воющим ветром снаружи. Они звучали на одной струне, и я почувствовал, как у меня побежали мурашки, но не по спине – она была прижата к печке, – а по животу, под кирпичом.
Саныч продолжал:
– …Колокольчики висят, причем серебряные, звонкие такие. А вокруг коровы девушки – ведут эту корову, песни поют. Мужики тоже рядом, наряжены все красиво, веселые. Ну, дед тоже пошел со всеми. В голове у него закружилось так, от сура, наверное. Прошли через деревню – и в лес. И песню запели, но без слов как бы. То есть поют что-то, но что, непонятно, слова все незнакомые. И на разные лады все это развывается – а-а-у-у-е-е, поют и поют, дед чувствует – голова как-то кружится от этого, и на душе радостно-радостно…
Саныч поменял кирпич, я тоже поменял – приложил к солнечному сплетению, тепло потекло по организму.
– Вот они идут по лесу, поют, корову ведут. Колокольчики кругом звенят, дудки гундят. И слышит дед, что дудки эти гундят все громче и громче, навзрыд уже как-то. Потом бац – озеро, не очень большое, берега болотистые, кустарником мелким заросшие. И все к этому озеру, к воде. Подошли поближе. Тут трубы зажужжали совсем уж громко, аж уши заболели. Долго гудели, дед никак не мог понять, зачем… А потом понял. Вода заволновалась, и из воды что-то полезло…
- Предыдущая
- 28/53
- Следующая
