Афганская бессонница - Костин Сергей - Страница 19

Димыч только кивнул. Потом он повернулся ко мне боком, и я увидел у него на предплечье татуировку. Эмблема ВДВ: щит, в нем парашют с крылышками, над ним — пятиконечная звезда. Сверху еще, чтобы не оставалось сомнений, слово Афганистан, а снизу — даты: 1983–1984. Это как если бы он нацепил на грудь свои медали, полученные за убитых местных жителей — ну, почти!

Димыч перехватил мой взгляд. Но комментариев с моей стороны больше не было, и он тоже промолчал. А теперь я все время об этом думал. В одной команде с Димычем нам не следовало раздражать или огорчать наших хозяев. А учитывая мои два задания, сделать это будет непросто.

Однако я оставил Димыча в гостевом доме не по этой причине. В технике лучше понимал Илья, а мы направлялись к связистам. Так что на нашей полярной станции в компании с восточными напевами остался Димыч.

База Масуда находилась в южной части города, чуть дальше, чем от гостиницы до центра. Но вообще весь Талукан можно было обойти за час-полтора. Асим попрощался с нами, и Наджаф провел нас в одноэтажный дом со следами пуль по всему фасаду. В угол здания попал снаряд, и под отлетевшим куском штукатурки виднелась решетка из ивовых веток.

В небольшой комнате, как и повсюду, главным предметом обстановки была печка-буржуйка. У них тоже было тепло, даже жарко. Похоже, в Талукане мерзли только гости Масуда. Парень, сидевший слева за столом, разделся до майки. Перед ним было какое-то устройство с вывороченными внутренностями, в которые он осторожно залезал паяльником. Его напарник пробовал, видимо, только что починенное уоки-токи. Время от времени он монотонно повторял позывные: «Альмóс, альмóс!» То ли они плохо починили, то ли у Алмаза еще не закончился ужин, но ответа он не получал.

Парень с паяльником бросил свою стройплощадку, достал тестер и занялся нашим зарядником. Вердикт был неутешительным: полетела микросхема выпрямителя. Чинить здесь было нечего — нужно было менять схему, и на точно такую же. В Талукане взять ее было негде, возможно, и в Душанбе тоже. «Вот техника, это я понимаю! — больше жестами с восхищением сказал мастер, имея в виду аппарат, с которым он возился. — Ее всегда можно оживить». Я присмотрелся: это была советская рация, видимо, двадцатилетней давности — с кучей транзисторов, конденсаторов и сопротивлений, напаянных на гетинаксовые пластины.

Потом связисты посовещались с Наджафом, и парень прошел в соседнюю комнату. Он вернулся с широким, в ладонь, поясом камуфляжной расцветки. Это был пояс американского спецназа с солнечными батареями. Наджаф перевел мне, что связист возьмет его и аккумулятор к себе домой и попробует соединить их друг с другом так, чтобы днем аккумулятор можно было подзаряжать. Завтра у мастера был выходной, так что нам надо подъехать к нему где-то часа в четыре. Парень нарисовал мне на листе бумаги, как его найти. Его дом был последним на выезде из города в сторону гор, на востоке, за кладбищем.

Мы с Ильей вернулись домой в момент, когда движок выключили, и наша веранда погрузилась в темноту. Солярку здесь экономили — в следующий раз свет дадут утром, чтобы все смогли позавтракать перед восходом солнца. Комната едва освещалась пламенем в печи, которую заправлял поленьями Хан-ага — тот хмурый некрасивый мальчик из обслуги с темным, на вид давно не мытым лицом. Дополнительные заправки дров уже лежали на железном листе рядом с печкой. Хан-ага зажег нам свечу и повернулся к выходу. За два дня нашего знакомства он не произнес ни звука.

— Подожди! — сказал я ему. По-русски, разумеется, но он понял.

Я залез в сумку, достал «сникерс» и протянул мальчику.

— Вот, держи! Спасибо тебе, Хан-ага! Ташакор!

Хан-ага не сказал в ответ спасибо, не кивнул в знак благодарности, даже не взглянул на меня. Он молча сунул «сникерс» в карман и снова повернулся к двери. Но теперь, когда он думал, что его уже не видят, лицо его озарилось робкой, затаенной улыбкой.

Теперь я лег спать в майке, и мне все равно было жарко. Вчера я пожаловался на холод пресс-секретарю Масуда Асиму, и днем нас переселили в другую комнату. Мы приехали со съемок, а все наши вещи уже были перенесены сюда.

Новая комната была намного меньше: всю ее меблировку составляла печка, место для дастархана и три матраса вдоль стен. Зато она была в самом доме, и ее достаточно оказалось протопить перед отходом ко сну, чтобы даже сейчас, часов через пять, в ней по-прежнему было жарко. То я не мог заснуть от холода, а теперь говорил себе, что не сплю из-за духоты. Хотя, наверное, дело было не в температуре.

А ведь это была третья бессонная ночь, да и мы встали задолго до рассвета, в половине шестого. Я хотел еще до восхода солнца снять вереницы осликов, направляющихся в город на базар. Это был местный нефтепровод, снабжавший город энергоносителями. Одни ослики были гружены поленьями дров, другие — хворостом, третьи — пучками сухой толстой травы. Трава, объяснил мне наш скользкий переводчик Хабиб, тоже предназначалась для печек.

— Но она же прогорит в момент! — удивился я. — Печка даже не успеет нагреться.

— Так она и дешевле, — невозмутимо отвечал наш переводчик.

Я представил себе хозяина такого ослика. Его сыновья заготовляли траву, каждое утро на рассвете он отвозил два огромных пучка на рынок, выручал за них… Не знаю, сколько, вероятно, несколько центов или десятков центов, судя по масштабу местных цен. А потом крестьянин возвращался с этими деньгами домой, и его рабочий день был оправдан.

Но не это было важно. Мне хотелось снять вечный Афганистан. Другого, правда, и не было. По мусульманскому календарю шел 1421 год, но поправку на разное летоисчисление можно было бы и не делать. Вот точно так же и сто, и двести, и тысячу лет назад вереницы осликов утром въезжали в город. Их погоняли крестьяне, и выглядевшие точно так же, и одетые в те же одежды, что и тогда. Те же пакули и чалмы на головах, те же шерстяные чапаны или толстые стеганые халаты, на женщинах — те же сплошные балахоны с затянутой вуалью прорезью для глаз. Вы уже поняли, снимать репортажи оказалось невероятно увлекательно.

Хабиб появился с машиной, как мы и договаривались, ровно в шесть. Мы допили чай — Хабиб к нам присоединился для дозаправки на долгий день постящегося — и приехали на точку на въезде в город минут за пятнадцать до момента, когда солнце выкатилось из-за гор. Ослики со своими хозяевами тянулись в город почти сплошным потоком. Они шли, уткнувшись взглядом в бурую землю, с тем покорным и немного насупленным выражением, которое я иногда наблюдаю у нашего кокер-спаниеля Мистера Куилпа. Это когда его заставляют что-то делать, а ему не хочется, но в то же время он знает, что это неизбежно.

Чтобы не привлекать к себе внимания, мы поставили штатив с камерой в кустах. И тем не менее Илье приходилось снимать группы издали — это называется «на длинном фокусе». Иначе, как только нас замечали, люди тут же начинали громко нас приветствовать и принимать позы. Один басмач верхом на низкорослой грязно-белой лошадке даже приостановил нас жестом, потом вытащил из-за пазухи пистолет, разумеется, «макаров», и воинственно поднял его в воздух. Недружелюбно по отношению к европейцам-телевизионщикам не вел себя никто.

И знаете, что еще? Все это было невероятно красиво. Розовое, только начинающее голубеть небо, горы всех оттенков розового, лилового и фиолетового, поля и постройки одинакового цвета охры, темно-коричневые деревья с переплетением устремленных к небу голых ветвей. Я подумал, что, когда потом буду вспоминать об Афганистане, наверное, увижу снова эту картину.

Учитывая проблему с аккумуляторами, я выделил на эту съемку ровно полчаса. И правильно сделал.

— Я бы здесь вот так целый день стоял и снимал, — признался Илья.

— Пока тебя вон те ребята не снимут, — заметил Димыч.

Я посмотрел в направлении его взгляда. За мазаной стеной — дорога была на возвышении, и нам было видно, что происходило в ближайших дворах, — трое бородатых мужчин с автоматами мрачно глядели на нас. Вообще, я заметил, что у большинства мужчин вокруг — не считая торговцев — взгляд хмурый и тяжелый, как если бы они раздумывали, кончить тебя сейчас или еще погодить. Но потом ты обращаешься к ним с вопросом или просто приветственно машешь рукой, и происходит совершенная метаморфоза. Лица тут же расцветают в улыбке, к тебе подходят пожать руку, у тебя спрашивают, откуда ты, и даже когда-то ненавистное для них слово «шурави», советский, не гасит дружелюбие на их лицах. Правда, потом тебе могут сказать «Пайса! Пайса!» и показать рукой на небо, но это, наверное, относится к обычаям военного времени.