Мир Трех Лун - Орловский Гай Юлий - Страница 63

• Предыдущая
• 63/73
• Следующая

Я спросил наивно, надо спросить, иначе как-то совсем не:

— А какие?

— Не знаю, — отрезал он. — Сие тайна великая есть! А до людей были вовсе не люди, понял? Не понял, вижу. Да и кто поймет? Было что-то другое, что строило города, рассыпавшиеся после их великого ухода.

Я сказал с пренебрежением работника кухни, что все на свете знает и даже может управлять государством:

— Легенды.

Он буркнул с неудовольствием:

— Это потом стало ими. До сих пор то одно вылезает из земли, то другое… из их времен, времен долюдей!

— Вылезает?

Он отмахнулся:

— Не само, конечно, хотя могилокопатели уверяют, что само, они же вовсе не грабят, а только подбирают на земле!

— Врут, — сказал я с убеждением. — Ишь, первобытные археологи. Ворье, вешать их в первую очередь…

Он буркнул нехотя:

— Да, конечно… но не всегда и врут.

— Мастер?

— Есть вещи, — проговорил он нехотя, — что не соглашаются лежать глубоко в земле. Понимаешь? Нет, не понимаешь. Говорят, такие упорно пробиваются наверх, им свет солнца позарез нужен.

Сердце мое стукнуло чаще.

— А что, — пробормотал я, — в это поверю…

Он повернулся, посмотрел остро, словно проткнул взглядом.

— Знакомо?

— Слышал, — ответил я осторожно, — да и вообще… логика есть. Любая травка из земли прет наверх. Все солнышку радуется. Любое зернышко, как бы глубоко ни закопали… Так и вещи. Дурные лежат, где положили, а умные переползают под солнышко. Или выкапываются.

Он не спускал с меня пронизывающего взгляда, но я сделал предельно тупое лицо и даже приоткрыл рот.

— Глупость, — изрек он, — хотя те умники, что отыскали это Зеркало, клялись все как один, что оно само выползло из земли. Дескать, вечером устроились под дубом в ровной, как столешница, степи на ночлег, а утром обнаружили, что в багровых углях костра торчит из земли край этого Зеркала!

Я охнул, сказал торопливо:

— Оно ощутило тепло и потянулось к нему?.. Костер был мощный, если до утра не прогорел!..

Он смотрел на меня исподлобья.

— Почему мне все чаще кажется, что ты знаешь больше, чем говоришь?

— Мастер! — воскликнул я обиженно.

Поколебавшись, он наконец сказал, сильно морщась, словно надкусил на больной зуб:

— Я тебе покажу Зеркало Древних. Но только издали… а то от тебя такой запах… ты что, не моешься?.. А ты смотри внимательно, вдруг что заметишь… Я уверен, на этот раз все сделал точно, проверил и перепроверил, но вдруг что не так… это же двенадцать лет работы!

Я сказал торопливо, стараясь не выказывать волнения:

— Мастер, я вам всем обязан! Вы меня взяли из грязи, я с вами как сыр в машинном масле… конечно же, буду смотреть во все глаза и стараться. Если замечу что-то не то, сразу скажу громко и с удовольствием, как мы все любим делать и указывать пальцем. Я очень хочу, чтобы у вас все получилось. Это будет грандиозусно! Боюсь, никто не оценит гениальности, не устрашусь этого слова, вашей необыкновенной работы. Это же прорыв, это новая эпоха!.. А они заняты своими танцами да флиртом. Вы гений, мастер Рундельштотт! Я только удивляюсь: почему этого не видят?

Он нахмурился, хотя явно польщен, вижу, обогнул стол и пошел к стене, закрытой гобеленом.

— Стой там, иди сюда, — велел он. — Близко не подходи!

С трепетом и непритворной робостью я обогнул стол, впервые пересекая запретную линию. На этой стороне химикатами пахнет сильнее, воздух жаркий, а по огромному бывше-цветному полотну на стене пробежала едва заметная дрожь.

— Застынь, — велел Рундельштотт.

— Да, мастер, — прошептал я, чувствуя себя как в храме. — Я уже огоргоненная статуя. Омедузенная.

Он не сорвал его, как я ожидал, а медленно и осторожно подвигал в воздухе руками, словно снимает драгоценное полотно, и тяжелый гобелен сполз по стене, а затем сам свернулся в рулон и встал стоймя в углу.

Мое сердце уже не стучит, а бухает сильно и взволнованно. Эта вещь на стене, называемая Зеркалом Древних, точно не создана местными мастерами, чувствую всеми фибрами и подфибрами. Тяжелая массивная рама темно-коричневого цвета стоит на полу, высота, как я уже понял, почти два метра, в ширину метра полтора, в самом деле похожа на дверь, только поверхность тускло поблескивает металлом, неизвестным металлом, а отражения нет вовсе.

Чувствуется всем существом, что сотворено вроде бы в старину, но в то же время и как бы под старину, есть нарочитость, что не сама нарочитость, а стилизация.

В раме медленно, со странным запозданием проступило изображение, я с бешено стучащим сердцем рассмотрел угол лаборатории и горящие свечи, даже край стола.

Рундельштотт отступил от зеркала, оглянулся, на лице уже раскаяние, что допустил минутную слабость.

— Там и стой!

— Да, мастер, — пролепетал я, — да, стою! Не сдвинусь… Куда мне, уже сдвинутому…

Он отвернулся, под тонкой рубашкой позвонки выступают резче, исхудал за эти дни, спина как у моего дракончика, плечи вообще окостлявели.

Некоторое время копался, не обращая на меня внимания, а я с замиранием сердца всматривался в Зеркало, слишком уж массивное, такая толщина для простого отражателя как-то неэстетично, даже для создателей порталов. Ощущение, что это делали уже совсем другие, тоже по записям и чертежам более древних, потому раму не сумели объизящнить, только украсили завитушками да барельефами.

И все-таки рама намекает, что это не простое зеркало, тому вообще рама ни к чему. Может быть, конечно, подгоняю под свои желания, очень уж хочется вернуться, но в самом деле для портала самая подходящая форма. Да и не случайны эти легенды, что в древние времена можно было в одно зеркало войти, а выйти из другого. Потом, правда, это свойство перенесли и на простые зеркала.

Рундельштотт оглянулся.

— Стоишь?

— Да, мастер, — пропищал я, — как памятник… себе нерукотворный. Я же послушный!

Он сердито буркнул:

— Это точно, нерукотворный… Иди сюда! Не к Зеркалу, а к столу, дубина. Только тихо. И медленно! Но быстро!

— Я осторожно, — заверил я, — весь внимание и сама музыкальная деликатность, мастер. Как чучундрелла, даже как тараканчик, что ничего не уронит ввиду духовной слабости и телесной немощи.

Все еще сердясь за себя, что пал духом и допустил меня в святую святых, он сказал сварливо:

— Стой рядом и наблюдай. Скажу «держи» — бери осторожно и держи, как показал!.. И не смей шевелиться!

— А дышать можно? — робко осведомился я.

Он рыкнул:

— Дышать можно. Только тихо.

— Понял, — ответил я тихохонько. — Здесь нужно все тихо. Дышать тихо, двигаться тихо, поворачиваться осторожно, ничего не задеть и не сдвинуть… Ничего не пропустил?

Он посмотрел на меня искоса.

— Соображаешь. Хорошо, пока стой и смотри, а потом будешь помогать, когда велю.

— Да, мастер. Как скажете, мастер. Вы всегда правы, мастер!

— Но только когда велю.

— Конечно, мастер!.. Вы всегда правы, мастер! Вы об этом знали?.. Ну, тогда я сказал вам первым…

Я наблюдал за его руками и осматривался, стараясь особенно не вертеть головой. Зеркало давно мертво, оживить его Рундельштотт пытается с помощью этого малахитового цилиндра, то ли зарядника, то ли стартера.

Пыхтение Рундельштотта стало громче и надсаднее, пытается всобачить длинный шестигранный прут темной бронзы в такое же отверстие на вертикальной панели. Прут упорно не желает вдвигаться, я сообразил, что все из-за перекоса, осторожно приподнял дальний конец на уровень шестигранной дырочки.

Прут под моими пальцами дернулся в горизонтальном направлении, Рундельштотт с удовлетворением вздохнул. Я успел убрать пальцы, но не руку, чародей оглянулся, глаза сощурились с подозрением.

Еще раз посмотрел на покачивающийся свободный конец прута.

— Это ты… помог?

Я сказал торопливо:

— Мне послышалось, мастер, что вы как бы велели… настойчиво, как бы я сказал, если бы посмел вообще открыть пасть в вашем высоком духовном присутствии.

• Предыдущая
• 63/73
• Следующая