За Маркса - Альтюссер Луи - Страница 23

Обо всем этом Ленин говорит в бесчисленных текстах[53], содержание которых Сталин с особенной ясностью резюмировал в своих докладах, прочитанных в апреле 1924 года[54]. Неравномерность развития капитализма во время начавшейся в 1914 г. войны именно потому послужила причиной Российской революции, что Россия в эпоху революций, открывшуюся тогда перед человечеством, была наиболее слабым звеном в цепи империалистических государств: потому что она аккумулировала в себе наибольшее число исторических противоречий, возможных в то время; потому что она была одновременно и наиболее отсталой, и наиболее развитой нацией, — гигантское противоречие, которое ее господствующие классы в силу своей разобщенности не могли ни обойти, ни разрешить. Иначе говоря, Россия, еще не совершив буржуазной революции, уже стояла на пороге революции пролетарской; будучи готовой породить две революции сразу, она даже ценой отсрочки первой была неспособна предотвратить вторую. Ленин был прав, когда увидел в этой исключительной и «безвыходной»[55] (для правящих классов) ситуации объективные условия революции в России, а создав коммунистическую партию, эту цепь без единого слабого звена, создал тем самым и ее субъективные условия, т. е. инструмент решающей атаки на это слабое звено империалистической цепи.

Но разве не то же самое хотели сказать Маркс и Энгельс, когда утверждали, что прогресс в истории всегда осуществляется с дурной стороны[56]? Мы можем считать, что это выражение обозначает ту сторону, которая наименее привлекательна для тех, кто господствует над историей. Но даже не совершая насилия над словами, мы также можем считать, что оно обозначает и сторону, которая представляется наименее привлекательной для тех, кто… ожидает свершения исторических событий с другой стороны! Примером могут служить немецкие социал — демократы конца XIX столетия, считавшие, что в скором времени станут свидетелями победы социализма, поскольку обладают привилегией принадлежности к самому сильному капиталистическому государству, непрерывно расширявшему свою экономическую базу — в то время как они сами непрерывно расширяли свою электоральную базу (бывают и такие совпадения…). Они, несомненно, верили, что История движется вперед с другой, «хорошей» стороны — со стороны наиболее мощного экономического развития, наибольшей экспансии, со стороны противоречия, сведенного к своей наиболее чистой схеме (а именно, к противоречию Капитала и Труда), забывая в то же время, что в данном случае все это происходило в Германии, вооруженной мощным государственным аппаратом и имеющей буржуазию, которая давным — давно распростилась с надеждами на «свою» политическую революцию, получив взамен — сначала от Бисмарка, а потом от Вильгельма — политическую, бюрократическую и военную защиту, а также гигантские прибыли от капиталистической и колониальной эксплуатации; Германии, в которой существовала шовинистическая и реакционная мелкая буржуазия — забывая, что в данном случае эта столь простая схема противоречия была просто — напросто абстрактной: реальное же противоречие сливалось со всеми этими «обстоятельствами» до такой степени, что различить, идентифицировать и преобразовать его можно было лишь через них и внутри них.

Попытаемся выделить наиболее существенное в этом практическом опыте и в тех размышлениях, к которым он побуждает Ленина. Но вначале следует сказать, что не только этот опыт послужил для них основой. До 1917 г. был 1905 г., до 1905 г. — огромные исторические заблуждения Англии и Германии, до них — Коммуна, а еще раньше — немецкое поражение 1848–1849 гг. Весь этот исторический опыт был прямо или косвенно подвергнут проверке мыслью (Энгельс: «Революция и контрреволюция в Германии», Маркс: «Классовая борьба во Франции», «18–е брюмера Луи Бонапарта», «Гражданская война во Франции», «Критика Готской программы», Энгельс: «Критика Эрфуртской программы» и т. д.) и соотнесен с опытом других, предшествующих революций: с опытом буржуазных революций в Англии и Франции.

Но можно ли по — иному резюмировать эти практические испытания и теоретический комментарий к ним, нежели сказав, что весь революционный марксистский опыт доказывает, что даже если противоречие в общем (но и оно уже имеет специфическое определение: противоречие между производительными силами и производственными отношениями, существенно воплощенное в противоречии между двумя антагонистическим классами) достаточно для того, чтобы определить ситуацию, в которой революция «стоит на повестке дня», то оно тем не менее неспособно само по себе спровоцировать «революционную ситуацию», а тем более — ситуацию революционного разрыва и победы революции. Для того чтобы это противоречие стало «активным» в сильном смысле этого слова, чтобы оно стало принципом разрыва, необходимо такое накопление «обстоятельств» и «тенденций», что какими бы ни были их истоки и их направленность (а многие из них по необходимости, в силу их происхождения и их направленности парадоксальным образом чужды, даже «абсолютно противоположны» революции) они, тем не менее, «сливаются» в единстве разрыва, тем самым позволяя объединить огромное большинство народных масс в атаке на режим, который его правящие классы бессильны защитить[57]. И не только эта ситуация в целом предполагает «слияние» двух фундаментальных условий в едином и «уникальном национальном кризисе», но и каждое из этих условий, (абстрактно) взятое по отдельности, тоже предполагает некое «слияние» в «накоплении» противоречий. Разве не оставался бы иначе необъяснимым тот факт, что народные массы, разделенные на классы (пролетарии, крестьяне, мелкая буржуазия), сознательно или бессознательно включились в общую атаку на существующий режим как единое целое? И разве не оставался бы иначе необъяснимым тот факт, что господствующие классы, которым, несмотря на существующие среди них различия (феодалы, крупная буржуазия, промышленники, финансисты), благодаря обширному опыту и верному инстинкту всегда удавалось возобновление священного союза эксплуататоров против эксплуатируемых, были низведены до состояния полного бессилия и оказались разобщенными в наиболее критический момент, лишенными и средств разрешения кризиса, и новых политических лидеров, и классовой опоры за рубежом, безоружными в самой твердыне их собственного государственного аппарата, так что те самые народные массы, которые они столь умело держали на поводу, эксплуатацией, насилием и мошенничеством вынуждая их оказывать уважение к собственному авторитету, в мгновение ока подмяли их под себя? Когда в такой ситуации в игру, причем в одну и ту же игру включается гигантская масса «противоречий», некоторые из которых радикально гетерогенны и не имеют ни общего истока, ни общего направления, ни общих уровня и места воздействия, но которые, тем не менее, «сливаются» друг с другом в единстве разрыва, становится невозможным говорить о единственной и простой силе «общего противоречия». Разумеется, фундаментальное противоречие, являющееся господствующим в данное время (когда революция «стоит на повестке дня»), действует как во всех этих «противоречиях», так и в образуемом ими «сплаве». Но, строго говоря, невозможно утверждать, что эти «противоречия» и их «сплав» — всего лишь его чистый феномен. Поскольку «обстоятельства» или «тенденции», в которых оно осуществляется, — нечто большее, чем его простой и чистый феномен. Они зависят от производственных отношений, которые хотя и являются одним из терминов противоречия, но в то же время суть условия его существования; от надстроек, т. е. инстанций, которые от них производны, но обладают собственными связностью и действенностью; наконец, от международной конъюнктуры, которая включается в игру как детерминанта, играющая свою специфическую роль[58]. Это значит, что «различия», конституирующие каждую из присутствующих в игре инстанций (и проявляющие себя в том «накоплении», о котором говорит Ленин), если они «образуют сплав» реального единства, отнюдь не «исчезают» как чистый феномен во внутреннем единстве простого противоречия. Единство, которое они конституируют в подобном «сплаве» революционного разрыва[59], конституировано их собственной сущностью и собственной действенностью, на основе того, что они суть и согласно специфическим модальностям их действия. Несомненно, что, конституируя это единство, они реконституируют и осуществляют фундаментальное единство, вдыхающее в них жизнь, но, делая это, они в то же время делают явной и его природу: тот факт, что «противоречие» неотделимо от структуры всего социального тела, в котором оно себя проявляет, неотделимо от своих формальных условий существования и от тех самых инстанций, которыми оно управляет, что они поэтому оказывают воздействие на саму сердцевину противоречия, которое, являясь детерминантой, в то же время само детерминировано, причем детерминировано различными уровнями и различными инстанциями общественной формации, в которую оно вдыхает жизнь: мы могли бы сказать, что оно всегда принципиально сверхдетерминировано[60].