Моя бабушка курит трубку (сборник) - Сукачёв Гарик - Страница 31

В этом убийстве было что-то аристократическое. Когда я ее убивал, я представлял себе королевские дворцы и мятежных дворян, которые, отнимая жизнь у одного монарха, дают трон другому. Это было романтическое приключение.

Сейчас я знаю, я точно знаю, что теща опять сплетничает у подъезда с соседками. Жена отвела старшую в школу, а младшего в детсад и сама на работе. Но я-то знаю ТОЧНО, что они мертвы, и я умнее их всех. Я знаю, что сегодня совершу то, чего никто из них не ждет. Сегодня я совершу САМОУБИЙСТВО. И для этого мне нужно просто уснуть!

Если долго не спать ночами, а проснуться под вечер, когда электрички уносят за город, в темноту своих одиноких наездников, а белые кошки начинают открывать желтые семафоры для всего, что движется во тьме, можно вспомнить про тайный лаз в земле, который находится в секретном месте, которое находится в секретном углу, в земле, там, где кольцо трамвайных путей описывает дугу, и прохожие не пересекают железных линий.

И тогда можно вспомнить про девочку Марианну, которая живет в Москве и знает секрет. Она знает, что в тайный лаз, который находится в секретном месте, в укромном углу, всегда спускаются двое, молодой и старый, и зажигают там свет. Тогда нужно пересечь железные линии и приблизиться к Месту. Припасть к земле и прислушаться. И когда услышишь неясный шум, знай – они здесь. Открывай тайный лаз, и под ним будет решетка, а за ней свет и голоса.

И тогда откроются заветные двери в земле и станет больно глазам, потому что станет совсем светло. И голоса в земле затихнут, прислушиваясь, а потом старый испуганно спросит:

– Кто там?

– Гестапо. МосГаз! Открывайте. Вы окружены. Ваша карта бита!

И молодой выйдет наружу, опустив белобрысую голову на юную грудь, и накроет ее плечами. И сдастся на милость победителя. А старый закричит:

– Не подходи, убью!..

И начнет строчить короткими и длинными очередями.

И тогда надо приложить КЕРЬ к левому уху и прошептать волшебное слово АЛАНГА.

И тогда снизу сразу начнется артобстрел из тяжелой, средней и легкой артиллерии.

А когда все закончится, можно будет слушать грустный одинокий плач старика.

И тогда нужно закрыть тайное место и забросать его грязной, противно пахнущей землей, а потом уйти к кольцу трамвайных путей, которое описывает дугу, положить КЕРЬ на одну из железных линий и дождаться трамвая.

И когда трамвай беспощадно промчится и поедет дальше, согласно маршруту следования, указанному на прямоугольных досках и номере, надо поднять горячую пластину и уйти в неизвестном направлении, слушая жалобную ноту, которую пластина будет издавать. Но так можно поступить только, если услышишь плач старика. А если плач не будет слышен, то Создатель прольет с неба хляби небесные. И помчатся всадники, призывая всех в одно место.

И тогда разрушатся дома и деревья, а животные будут спасаться в диких горах и не спасутся.

А когда вода зальет все то, что раньше называлось землей, останутся только рыбы, которые будут пожирать друг друга, потому что есть будет уже нечего и незачем. И когда последняя рыба умрет, затихнет Океан и появится солнце.

Но оно тоже не услышит жалобную ноту. Потому что оно далеко. За 500 миллионов миль и 25 миллионов парсеков.

Я ехал в вагоне скорого поезда в Москву из Саратова. Это было накануне нового, 94-го года. Поезд остановился на перроне какого-то городка. Он остановился всего на каких-нибудь 3 минуты, чтобы тронуться дальше, увозя меня к дому. Из простого любопытства, может быть, я подошел к окну и посмотрел в него. А может, я подошел не просто так, а что-то привлекло меня, чтобы выглянуть наружу. Что-то тихо звякнуло во мне, какой-то маленький молоточек стукнул по хрустальной шестеренке, и она, повернувшись, создала тихий звук. Но я не в силах сказать точно, было это до того, как я остановился у окна, или после. За окном был вечер и вечерний вокзал розово-серого цвета стоял передо мной с окнами из желтого электричества. Перрон был бел от снега. На снегу стояли трое-четверо мужиков в ушанках и унылый милиционер, который грустно посмотрел на меня.

Прозвучал свисток, и поезд потихоньку тронулся, навсегда разлучая меня и с вокзалом, и со снежным перроном, и с мужиками, и с грустным милиционером. Поезд тихо уезжал, а за окном шла баба в темном пуховом платке. Рядом с нею бежали собаки. Одна – большая, черная и кудлатая, а другая поменьше, черная же, но с белыми подпалинами. Баба что-то говорила собакам, а они, прислушиваясь, бежали рядом. Потом по путям прошел мужик-путеец в желтом жилете поверх телогрейки, чему-то улыбаясь. Потом проплыли мимо цистерны и какие-то бочки, за которыми мерцали огоньки окон деревянных домов. Три цыганки тащили какие-то мешки через пути. Тихо проплыла путевая сторожка со шлагбаумом. Наверное, 100 лет назад было так: и эти цистерны, и мужик-путеец, и сторожка со шлагбаумом, и цыганки со своими мешками; так же грустно и прекрасно.

И не есть ли та тоска, которая родилась во мне, тоской по Родине? Не есть тот тихий звук, который прозвучал в моей душе, – любовь?

Поезд уезжал домой, вздрагивая и качаясь на рельсах, а я сидел, писал эти строчки.

На автоответчике гудки несказанных слов.

Он набрал ее номер и спросил:

– Это клуб? Его спросили:

– А какой вы номер набираете?

– Номер такой-то, – ответил он.

– А какой вам нужен клуб? – спросили его.

– Извините, я ошибся, – сказал он и бросил трубку. Но до того, как бросить трубку, он вспомнил, чей это номер, но почему-то спросил другое. Но ведь самое-то главное, что он звонил действительно в клуб по другому номеру, а набрал этот. И он подумал:

«А может, это она все напутала?! И вывела его рукой свой номер».

Один демократ ехал в метрополитене. Он сидел среди сограждан и молча восхищался видом дверей с надписями «Не прислоняться к двери». Собственно, он сидел напротив этих дверей и поэтому восхищался. Еще он думал про народ, с которым он находился в данный момент. «Вот, вокруг как много людей в поезде метрополитена. И я среди них сижу, и ничего такого не происходит. Я в самой гуще событий».

Но демократ был настоящим, не каким-то там просто демократом, а всамделишным демократом с правильным лицом и зорким глазом. Этим самым глазом он мог, как аппаратом доктора Рентгена, посмотреть на все вокруг и сказать сразу свое рассуждение или даже прочитать доклад на вольную тему.