Куда ведет Нептун - Крутогоров Юрий Абрамович - Страница 8

• Предыдущая
• 8/54
• Следующая

— Колокола громкого боя! — ахнул от удовольствия Борис Иванович.

— Тишка. Звонарь. Новые била недавно приладил.

Большой колокол вздыхал басовито, жалуясь на свою тяжелую, подневольную службу: ох, ох, ох. Малые колокола пытались звонкой скороговоркой развеселить его, как веселят колокольцы на скомороховой шапке.

Харитон вспрыгнул на руки, обезьянничая, прошелся вокруг костра. Надул щеки:

— Бом, бом, бом.

Борис Иванович, однако, не рассмеялся. Напротив, досадливо поморщился:

— Звон у тебя в башке, парень.

Жевал сухую травинку. Выплюнул.

— «И будет он как дерево посаженное при потоках вод, которое приносит свой плод во время свое и лист которого не вянет. И во всем, что он ни делает, успеет».

Псалтирь. Племяши читали его. Дьяк учил.

— Читать мало. Думать надо.

— А чего думать?

— Как дальше жить, вот об чем думать. К чему руки да башку приспособить. Дабы дерево свой плод приносило.

Вот и пойми. Только что дядька был свойский, роднее нет. А тут отдалился, в себя ушел, как улитка в свое костяное логовище.

Дмитрий пересыпал песок из ладони в ладонь. Зыбкая струйка тонко текла, как в песочных часах. Сам того не ведая, исчислял новое свое время.

— Гляжу на вас, племяши, печалюсь.

— А чего печалиться? — Харитон еще не остыл от своей обезьяньей проделки. — Погоди, завтра в такой малинник тебя поведем.

— Что малинник! Боюсь, как бы лист не завял.

Опять загадка. Харитон, впрочем, и не собирался ее разгадывать.

— Зима еще не скоро. Зарево кончится, а там засидки. Рыжики пойдут, белянки, грузди.

— Засидки — хорошо. Не боитесь засидеться? — Борис Иванович решил прямиком идти на штурм. — Не хотелось бы, племяши, учиться в школах?

— На дьяков?

— На флотских командиров.

— Ты учить разве будешь?

— Мое дело — слева. Морская академия открывается в Санкт-Петербурге. Как раз для дворянских недорослей.

— Академия?

— Царь Петр приказал ее открыть.

— А после академии чего?

— После? — Борис Иванович как-то очень вкусно сказал: — В потоки вод.

Ведь заманил…

В последние дни перед отъездом матери не знали, куда усадить сыночков. Не на год, не на два расстаются. Флотская кручина — морская пучина. Отцы — те трезво рассудили: не сегодня завтра Харитона и Дмитрия все одно вырвут из дому. Так пусть не по строгому царскому указу, а по братниному подсказу.

В начале сентября отбыли в Санкт-Петербург. Подорожная у Бориса Ивановича строгая, от Адмиралтейства, смотрители ямских станций давали лошадей без задержки.

Дядька балагурил, чувствовал себя ночным татем, которому удалось задуманное предприятие.

Недоросли же и сообразить не успели, какое событие произошло в их жизни.

Мимо проносились бесконечные крестьянские подводы с притихшими мужиками, орущими детьми, бабами, старухами. По царскому повелению надлежало поселить их в столице на «вечное житье». Гнали рекрутов. Возле одной заставы, уже на виду столицы, парни подошли к биваку новобранцев. Те переобували лапти, сушили онучи. Бывалый матрос рассказывал:

— В нашем уставе так и сказано: кто на карауле спящ обрящется, будет трижды под кораблем протащен. А то и спущен с райны.

— Это как же — с райны? — любопытствовали новобранцы.

— Привяжут к ногам грузило, на веревке — к рее. И трижды в море опустят.

— А захлебнешься?

— За борт бросят… — Матрос был в круглой шапке, парусиновой куртке с отворотами. Заметив недорослей, приложил ладонь к голове: — Боярским детушкам наш поклон. В столицу?

— Ага. В Морскую академию.

— О, вон куда. Мое почтение.

— Ты на каком корабле служишь?

— А по имени первопрестольной корабль назван — «Москвой».

— Звать как?

— Наше имя — Федор Сутормин.

— Псковский?

— Тверской.

— А про райну правду говорил?

— Чего врать. Кто этой купели не ведал, то не есть истинный матрос.

Братья кинулись к дядьке.

— Ты про райну знаешь?

Борис Иванович положил руки на плечи племяшей:

— Флот не любит небрежения службой. Да сам посуди. Заснул матрос на вахте, проглядел опасность. На море все одной снастью повязаны. Паруса распустил, а себя скрути.

Конец прежней жизни. Ближе Санкт-Петербург — меньше воли, забав, материнской ласки. Вот что поняли братья.

— Не глядите, племяши, так строго. Об вашем же благе пекусь.

Благо ли? Под кораблем протаскивают. Райна.

— Попались, кажется, Харитоша, в силки.

Жил Борис Иванович на Петербургской стороне, в финляндской слободе. На берегу Карповки беспорядочно и нищенски раскинулись землянки, крытые дерном, мазанковые дома, глинобитные амбары. В топком болотистом грунте вязли ноги.

Дядькин дом — свежерубленый, сосновый — смотрелся витязем. Окошки не слюдяные — стеклянные. Крыша железом покрыта, как шеломом. Дабы народ видел, какого звания проживает тут человек, кто хозяин, у калитки водружен массивный якорь с острыми лапами, цепями — морское чудище на привязи.

Во двор вела широкая дорожка, посыпанная морской галькой.

Все говорило: Борис Иванович — моряцкой жилки.

В горнице возле изразцовой печи на высокой деревянной подставке красовался макет трехмачтового брига. Над ним гравюра — «Челн с воинами князя Олега у стен Царьграда».

— Макет «Орла»! — погордился дядька. — Первое боевое судно России.

Потянул нить, продетую в корме удивительной игрушки, и паруса тут же убрались, плотно обернувши тоненькие мачты. Потянул другую нить — паруса раскрылись, как крылья бабочки. Но это еще что! Дернул третью ниточку — три звонких переливчатых удара разлились по горнице. В куполе крошечного колокола задергались металлические била.

— Тапта! Битие утренней зари. Сим колокольцем буду вас будить.

Это была первая тапта в жизни наших недорослей.

Весь распорядок новой жизни обрисовал Борис Иванович:

— Сколочу две лежанки. Прибор для обеда есть. Чего надо?

Пошел во двор затопить баньку.

Недоросли мрачно смотрели в окно.

— В Пекарево как раз к обедне звонят, — сказал Харитон.

— А шалаш наш на острову завалится, — сообщил Дмитрий. — И фитилек там остался. — Вздохнул глубоко: — И соли мешочек…

— Эх, Ловать, Ловать…

— Тоже река — Карповка. Вонючая какая-то… — Харитон подошел к макету, потянул нитку. Паруса окрутили мачту. Сел на лавку. Слезы покатились по щекам.

— Да не плачь ты.

Харитон зло, на себя сердясь, дернул ниточку — колокольчик позвонил три раза. Кончилась жизнь. И было-то ее всего четырнадцать лет. Теперь — в потоки вод.

В горницу ворвался дядька, вытащил из сундука белье, флагом вскинул подштанники.

— Звон его не для него.

Эге-ге, парни-то совсем расклеились. Присел рядом на скамью.

— Не в радость мой дом, да?

Племяши молчали.

— Не хотите меня жаловать.

Не утешили племяши дядьку.

Борис Иванович снял с полки тяжелую книгу, одетую в темную телячью кожу.

— Вот фолиант поучительный для недорослей. Сочинен в честь светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова. Незнатного был происхождения. — Но чего удостоился благодаря неусыпным своим трудам!

Светлейший в белоснежной мантии глядел с гравюры. Два римских воина одевали его лавровым венком. В облаках парили фигуры ангелов. От двуглавого российского орла исходили молнии, поражающие льва.

— «Александр вторый, Меншиков светлейший, — читал дядька, — склонил под державу врагов гордых славу».

Тут же показаны и враги, улепетывающие кто куда.

— «О, достоинства твои, любимец царя! — вел пальцем по странице Борис Иванович. — Кто же такого мужа не восхвалит?»

Набил трубку табаком. Дыхнул синим облачком. Просто сказал:

— Помыслы мои простые, ребята. Отцы ваши, мои братья, не поднялись к большим чинам. Да и мне удалось не так много. Хочу, чтобы вы, племяши мои, показали, что не лапти. Чтоб держава восхвалила! — И возгласил церковным напевом: — Чтобы в мужестве паче иных были явственнейшие!

• Предыдущая
• 8/54
• Следующая