Грибы на асфальте - Дубровин Евгений - Страница 20

• Предыдущая
• 20/45
• Следующая

— Нет уж, Егорыч, уволь. Благодарю за угощение, скорблю, что разорил тебя на бутылку, но уволь.

Президент забрал недопитое вино и сказал от порога:

— Жаль. Парень ты серьезный, положительный, не то что этот баламут Кобзиков. Мы бы с тобой сработались.

— Кончай, Егорыч, закругляйся. Живот от смеха болит.

— Президент неожиданно обиделся.

— Думаешь, я для себя стараюсь? Да я за них и деньги брать не буду!

— Не сомневаюсь, Егорыч, но перестань, пожалуйста.

— Работаешь, работаешь для них, а все плох, — сплюнул Егор Егорыч и хлопнул дверью.

Я еле дождался из института Кима, который улаживал перед отъездом последние дела, чтобы сообщить ему про овощи.

Но капитан выслушал меня невнимательно.

— Выживший из ума индюк ощипанный, — выругался он беззлобно. — Тунеядец! Времени нет, а то бы я занялся его выселением из города. Ты знаешь, какую я новость принес?

— Какую?

— Догадайся.

— Нас допускают до защиты и оставляют э аспирантуре.

Ким удивился:

— Откуда ты узнал? Правда, в аспирантуре не оставляют, но дипломы защищать разрешили.

— Что?! — теперь пришла моя очередь изумиться.

— Да. Да. Все Кретов. Это он настоял. Звонили«сверху». Декан, скрежеща зубами, согласился, но, Кажется, решил нас с треском провалить. Кретов сказал — готовиться во все лопатки, чтобы в расчетах ни единой ошибочки не было. Езжай за Тиной, будем сидеть день и ночь.

В этот день мы занимались до одурения. И только когда я, помножив два на два, получил шесть, Ким сказал:

— Отбой. Завтра начнем пораньше.

— Вы что, опять чокнулись? — спросил Кобзиков, входя в комнату. — Никак не можете расстаться со своей дурацкой сеялкой.

— Не твое дело, — пробурчал Ким.

— Неужели нельзя заниматься в читальном зале? Я теперь жених, и мне нужен полный покой и усиленное питание. Понятно?

— Ты настоящий жених? — спросил я. Вацлав пожал плечами:

— Какой может быть разговор? Ген, выйди на минутку.

Мы вышли в сени.

— Подали заявление сегодня, — прошептал ветврач

— Ну? — удивился я. — Так быстро?

— Да, был у тестя. Договорился насчет работы. Он говорит, их сильно ругают за сельскохозяйственное образование, но ради нас он сделает исключение. Меня берет каким-то консультантом по крупному рогатому скоту, а тебя инспектором.

— Ты же говорил — старшим инженером!

— Это пока. Понял? Мумия ты! Еще недоволен! Как же он тебя возьмет инженером, если ты без диплома?

— Диплом должен быть. Нас допускают к защите.

— Ну, а если будет, то и место будет. Понял? Вот так надо действовать. Ким куда едет?

— Трактористом к Кретову.

— Жаль. Тракторист с вышестоящими никакого дела не имеет. А вот если бы он поехал механиком, ты бы ему каждый месяц циркуляры присылал за своей подписью и раскрутку давал. Вот так, брат, оно в жизни бывает. Окончили вместе, один лямку тянет, а другой циркуляры ему строчит… Так что считай — Вацлав Кобзиков тебя в люди вывел, и помни…

Мы защищались последними. В окна глядел фиолетовый вечер. Жасмин в стеклянной банке из-под консервов «Частик мелкий в томате» завял. Члены комиссии украдкой посматривали на часы. Только один Глыбка все никак не мог успокоиться. Он кружил возле нас, как жужжащий шмель, и все придирался, все придирался. У Кима по лицу катились крупные капли пота, глаза покраснели, как у алкоголика.

Наконец, видимо, сам Глыбка устал. Он замолк на полуслове и плюхнулся в свое председательское кресло. По комнате прошуршал вздох облегчения.

— Записывать их, Наум Захарович? — спросил Косаревский, он вел ведомость.

«Записывать»! «Записывать»! А где же выводы изобретателей, с позволения сказать, «скоростной»сеялки?

— Если бы вы дали нам трактор, они были бы, — дерзко ответил Ким.

— Ах, трактор! — Декан задохнулся. — Вы мне угробили лучший трактор и еще смеете упрекать! Да вас надо было отдать под суд!

— Разрешите мне? — поднялся с места Кретов. — Как-никак я был у этих ребят руководителем дипломного проектирования… Я скажу по-простому, безо всяких формул. Летающая борона работать не будет. Кричащие пугала нам тоже не нужны. И кроты селу без надобности. А скоростная сеялка нужна. Ох, как нужна! Вы были когда-нибудь на весеннем севе, Наум Захарович?

— Попрошу вас говорить по существу вопроса!

— Так вот, по существу… Не ученый вы, Наум Захарович!

Кретов зачем-то боком поклонился и сел. В комнате стало очень тихо. Я затаил дыхание, ожидая, что будет. Из-за воротника рубашки декана стала выползать густая краснота, а щеки были белые-белые.

— Прошу студенчество выйти! — прохрипел Глыбка.

В коридоре было темно. Мы с Кимом уселись на подоконник. Тина повернулась лицом к окну и стала смотреть во двор. За полчаса мы не произнесли ни слова.

Наконец дверь открылась, и мимо нас пробежал Глыбка, волоча пухлый портфель. Следом повалили члены комиссии. Подошел Кретов.

— Поздравляю. Инженеры, — сказал он.

И только тут я заметил, что дрожу противной мелкой дрожью, от которой чуть не щелкали зубы.

— Ну, пойдемте, чего стоять, — сказал Кретов. Коридоры института были пусты и гулки. Впереди с горящими глазами промчался кот. У входа, склонив голову на стол, спала дежурная. У нее на плечах лежала шаль, сотканная из лунного света. Небо было рябым от звезд.

— Какая чудная ночь, — сказал я, — а дежурная спит.

— На перекрестке дорожек мы остановились,

— Ты куда? — спросил я Кима.

— Помогу Дмитрию Алексеевичу уложить вещи. Завтра мы уезжаем.

Я заметил, что Ким не спускает глаз с Тины.

— Ты проводишь меня? — спросил он ее.

— Нет… у меня заболела тетка.

— Тогда… всего хорошего.

— До свидания!

— Мы пожали друг другу руки.

— Пишите, как у вас сложатся дела, — сказал Кретов.

— Хорошо, Дмитрий Алексеевич…Они с Кимом ушли.

Мы с Тиной спустились к реке.

Теплый ветер забирался под пиджак, трепал волосы. Опять ветреная ночь… В Сосновке шумят сады и порывами, как отдаленная канонада, разносится кваканье лягушек.

Тина шла рядом. Узкое черное платье делало ее стройнее и выше. Рыжие волосы были собраны в тугой узел, словно сноп пшеницы.

В ларьке я купил бутылку вина и твердых, засахарившихся конфет.

— Егор Егорыч сделал мне предложение, — сказал я. — Выращивать на потолках овощи. Оклад приличный.

Тина молчала.

— Чего же ты не смеешься?

— Не смешно.

Дальше мы шли молча. С грохотом, преградив дорогу, промчался пассажирский поезд.

Мы прошли немного против течения и поднялись на десятиметровую вышку по шатким ступенькам. Сооружение напоминало забредшего по колено в воду и озябшего великана. Оно раскачивалось и жалобно скрипело. Отсюда открывался великолепный вид на ночной город. Миллионы огней сплелись в фантастические узоры. Огни шевелились, переползали, тухли, загорались, меняли окраску, жили своей особой жизнью, о которой даже не подозревали люди там, внизу, и о которой знали только мы с Тиной. А дальше, за этим скопищем огней, было темно и загадочно. Там что-то шевелилось призрачно-белое, бесформенное. Там начиналось неведомое. Неведомое, откуда прилетал зов.

Мы выпили вино прямо из горлышка, а бутылку бросили вниз. Река проглотила ее с жадным всхлипом.

— За твое будущее, — сказала Тина. — Может, через несколько лет ты будешь пить из золоченых кубков. Ты добьешься всего, чего захочешь. Вы, мужчины, можете себе это позволить. Вас готовят для подвигов с детства.

— А вас?

— Нас — замуж. Это наш единственный козырь в игре, называемой жизнью. Ты даже не представляешь, какое это трудное искусство — искать мужа. Вы видите на танцах смеющихся, веселых существ, которые порхают, строят глазки, говорят милые глупости, но не знаете, как тяжело делать все это сотни раз. Один-единственный просчет, и пропала вся жизнь. За те десять минут, когда ты танцуешь с ним, нужно понять его всего, увидеть насквозь… Говорят, минер ошибается один раз. Девушка…

• Предыдущая
• 20/45
• Следующая