Народ - Мишле Жюль - Страница 18

Не знаю, жилось ли чиновникам когда-нибудь как в раю (если прозябание на одном месте и спячку считать райским блаженством); но в наши дни нет людей, живущих менее оседло, чем чиновник. Пока его не уволят (а страх перед увольнением мучает его всегда), вся его жизнь – сплошная цепь переводов с должности на должность, внезапных переездов из города в город, с одного конца Франции на другой, в зависимости от результатов выборов. То он, неизвестно почему, попадает в немилость у начальства, то в погоне за незначительным повышением в чине (двести франков в год лишних) переезжает из Перпиньяна в Лилль.[142] Дороги кишат чиновниками, везущими с собой мебель; некоторые, впрочем, обходятся без нее. Они поселяются в гостиницах и, не вынимая вещей из чемоданов, живут по нескольку месяцев, а то и целый год в чужом городе, одиноко и скучно; когда же им удается, наконец, завести кое-какие знакомства, их опять переводят к черту на кулички.

Пусть чиновник не вздумает жениться! Это еще ухудшит его положение. Независимо от того, что переезды семьи связаны с расходами, его скромного жалованья вообще не хватает на ее содержание. Те из государственных служащих, которые вынуждены заботиться о незапятнанности своей репутации – судьи, офицеры, профессора, – будут всю жизнь, если у них нет собственных средств, бороться с нуждой, делая отчаянные усилия скрыть бедность и соблюсти декорум.

Вам наверно не раз попадались в дилижансе женщины средних лет, чем-то озабоченные, невеселые, одетые скромно и немного старомодно, с ребенком или двумя, с целой кучей сундуков, корзин и прочего скарба, нагроможденного на крыше дилижанса? По приезде такую женщину встречает муж, уже немолодой, но еще бравый офицер. Она кочует вслед за ним из одного гарнизона в другой, терпя всевозможные неудобства и лишения, рожает в дороге, кормит младенца на постоялых дворах и снова пускается в путь. Печальное зрелище являют эти бедные женщины, жертвы любви и долга, делящие с мужьями все тяготы военной службы…

Размеры жалованья служащих как военного, так и гражданского ведомства почти не изменились со времени Империи.[143] Твердые ставки считаются самым большим преимуществом чиновников, но покупательная способность денег снизилась, любая их сумма представляет собою меньшую ценность, чем ранее. Я уже упоминал об этом, говоря о заработной плате рабочих.

Франция может похвалиться одним: если не считать нескольких важных должностей, оплачиваемых чересчур высоко, наши чиновники служат почти за гроши. И, несмотря на это, я утверждаю, что в нашей стране, о которой говорится столько плохого, очень, очень мало государственных служащих, падких на деньги.

Предвижу возражение: и не берущий взяток чиновник может быть способен на интриги и всякие махинации с целью продвинуться по службе, может попасть под дурное влияние. Не спорю, согласен. И тем не менее, уверяю вас, что среди этих людей, получающих столь мизерное жалованье, не найдется взяточников, как в России, в Италии и во множестве других стран.

Как обстоит дело в высших кругах чиновничества? Судья, от которого зависит жизнь, участь людей, через руки которого ежедневно проходят миллионные иски, получает за свой усердный, напряженный умственный труд меньше, чем любой рабочий, но взяток не берет.

Заглянем пониже, туда, где соблазны велики, например к таможенникам. Быть может, кое-кто из них и не отказывается от нескольких франков «на чаек» по незначительному поводу, но никогда не примет денег, если за ними кроется хотя бы тень мошенничества. Известно ли вам, какое жалованье полагается таможенному досмотрщику за его неблагодарную работу? Шестьсот франков в год – немного больше тридцати су в день. За ночные дежурства отдельно не платят, а таможеннику приходится по крайней мере половину ночей проводить на границе, на берегу. На нею могут напасть контрабандисты, ему негде укрыться от непогоды, разве что под плащом; яростный ветер грозит сбросить его с утесов в море. Сюда же, на берег, жена приносит ему поесть. Ведь он женат, у него дети, и на тридцать су в день он должен прокормить четверых или пятерых.

Мальчишка-булочник в Париже зарабатывает[144] вдвое больше, чем таможенник, больше, чем пехотный лейтенант, больше, чем судья, больше, чем многие профессора; он зарабатывает в шесть раз больше, чем школьный учитель!

Стыд и срам! Где платят меньше всего тем людям, которые несут народу знания? Во Франции. Признаться в этом нелегко.

Да, в современной Франции! Истинная Франция, Франция времен Революции, наоборот, объявила, что преподавание важнее богослужения, приравняла учителя к священнику. Республика приняла принципиальное решение: считать расходы на образование основной статьей бюджета. Несмотря на жестокую нужду в деньгах, Конвент хотел ассигновать пятьдесят два миллиона на начальное обучение,[145] и сделал бы это, если бы просуществовал дольше.[146] Странное время! Люди называли себя материалистами, а на самом деле это было царство духа, апофеоз мысли!

Не скрою: невзгоды учителей огорчают меня сильнее, чем все другие невзгоды. Кто во Франции больше всех заслуживает уважения, больше всех нуждается,[147] больше всех обойден и забыт? Учителя. Государство, не зная, что эти люди – главная его опора, источник его благополучия, не имея понятия о том, что лишь учителя в силах обеспечить мощный духовный подъем народа, отдает их в полное подчинение своим собственным врагам.

Вы скажете, что монахи обучают лучше; я с этим не согласен. Но даже если это так, что ж такого? Учителя – это Франция, а монахи – это Рим. Это наши враги, чуждые нам люди. Прочтите, что они пишут в своих книгах; понаблюдайте их обычаи, посмотрите, с кем они якшаются. Ратуя за обучение, они в душе остаются иезуитами.

В другой книге я говорил о тяготах духовенства. Они велики, вызывают сочувствия. Но священник, этот раб папы и епископа, целиком от них зависящий, не смеющий ни в чем им прекословить, является в свой черед тираном учителя. Последний подчинен ему не только формально, но и фактически. Жена учителя, мать семейства, заискивает перед служанкой г-на кюре, перед любой влиятельной прихожанкой. Ведь она отлично знает (у нее дети, и жить ей донельзя трудно), что если учитель не поладит с кюре – пиши пропало! Он конченый человек, с ним расправиться легче легкого. Вы думаете, его только ославят невеждой? Какое! Он-де и пьяница, и развратник и так далее и тому подобное. Наглядным доказательством его безнравственности служат дети: что ни год – новый ребенок… Лишь монахи – воплощенная нравственность. Правда, иногда их таскают по судам. Но не беда: замять возникшее дело не так уж трудно.

О порабощенность! Ее тяжелое иго я нахожу повсюду: и поднимаясь, и спускаясь по социальной лестнице. Под этим ярмом задыхаются самые достойные, самые заслуженные, самые скромные люди.

Я говорю не о законном, иерархическом подчинении, не о выполнении приказов начальства – все это естественно, а о другой зависимости, косвенной, скрытой, но еще более тягостной. Ее корни в верхах, она охватывает низы, проникает всюду, проявляется решительно во всем, обо всем осведомлена, хочет управлять и телами и душами людей.

Между торговцем и чиновником большая разница. Первый, как мы уже говорили, вынужден обманывать в мелочах, роль которых сама по себе невелика; но зачастую он сохраняет независимость суждений. Государственный же служащий как раз этой независимости лишен. Ему приходится кривить душой; порой он принужден лгать, когда дело касается того, во что он верит, его политических убеждений.

Наиболее умные стараются работать так, чтобы их не замечали, они избегают высказывать свои мысли, делают вид, будто они – люди ничтожные, незначительные, и это им так хорошо удается, что уже нет надобности притворяться: они в самом деле становятся такими, какими хотят казаться. Чиновники, эти глаза и руки Франции, притворяются, будто ничего не могут увидеть, ничего не могут сделать… Поистине, если органы тела таковы, то оно наверняка поражено серьезным недугом.