Народ - Мишле Жюль - Страница 17

Всякий, кто сумел скопить или занять тысячу франков, смело начинает торговлю; из трудящегося он становится паразитом, нетрудовым элементом. Раньше он ходил в кабачок, теперь он сам – хозяин питейного заведения. Он открывает его отнюдь не поодаль от других трактиров, а, наоборот, как можно ближе к ним, чтобы переманить посетителей; его тешит надежда разорить конкурентов. И действительно, у него сразу же появляются постоянные клиенты: это те, кто задолжал другим кабатчикам и не собирается платить. Через несколько месяцев новый кабачок – уже не новый, а старый: рядом открылись другие. Дела идут все более скверно, и наконец хозяин кабачка разоряется; он потерял не только все свои деньги, но, что еще хуже – привычку работать. Его крах вызывает буйную радость уцелевших, но их постигает та же судьба. От них и следа не остается, на их месте появляются другие. Жалкое, гнусное занятие, не требующее особой сметки, сводящееся к взаимному истреблению.

Сбыт товаров растет медленно, торговцев же становится все больше и больше. Число их множится на глазах, а вместе с тем усиливаются и конкуренция, зависть, вражда. Торговцы ничего не делают; сидя у дверей лавок, скрестивши руки на груди, они поглядывают исподтишка, не зашел ли покупатель к конкуренту. В Париже восемьдесят тысяч торговцев; за прошлый год они затеяли сорок шесть тысяч тяжб в одном лишь коммерческом суде, не считая прочих. Ужасная цифра! Сколько в ней таится ненависти и дрязг!

Кто же является объектом этой ненависти? Кого преследует владелец патента на магазин? Чьего ареста он добивается? Это какой-нибудь несчастный разносчик, вся лавка которого умещается в тачке; какая-нибудь лотошница, иногда с ребенком.[135] Зачем она остановилась перед его магазином? Пусть не вздумает присаживаться, пусть убирается прочь, иначе ее посадят в тюрьму.

Право не знаю, счастливее ли тот лавочник, что грозит ей арестом и штрафом? Он не обречен скитаться, ведет оседлый образ жизни. Не будучи в состоянии ничего предвидеть, он выжидает. Он почти никогда не знает, какая сделка окажется для него выгодной. Получая товар из вторых или третьих рук, он не имеет понятия, какой спрос на этот товар на европейском рынке, и не может сказать, разбогатеет он в будущем году или же обанкротится.

Удел фабриканта и даже рабочего, хоть им и приходится трудиться, лучше участи торговца по двум причинам. Во-первых, торговец ничего не производит. Ему неведомо то счастье, какое испытывает человек, умеющий что-то изготовить и видящий, как под его руками предмет постепенно обретает форму, становится красивым, радуя глаз своего создателя и вознаграждая его за все огорчения, за все тяготы.

Другой отрицательной особенностью удела торговца (самой, по-моему, отталкивающей) является то, что ему приходится угождать покупателям. Рабочий продает за определенную сумму денег свое время, фабрикант – свои товары; это договор, не унижающий участников: ни тому, ни другому нет надобности лебезить. Они не вынуждены, когда на сердце скребут кошки и на глаза навертываются слезы, притворяться любезными и веселыми, стоя за прилавком. Пусть торговец озабочен, пусть ему не дает покоя мысль, что завтра – срок платежа по векселю; все равно он должен улыбаться и, делая над собой усилие, поддакивать щеголихе, которая заставит развернуть и показать сотню штук материи, отнимет у него два часа ж уйдет, так ничего и не купив.

Торговец вынужден угождать, и его жена тоже вынуждена угождать. Ведь он не только вложил деньги в свое торговое заведение, ставшее делом всей его жизни, но и привлек к участию в нем членов своей семьи.[136]

Даже самому покладистому человеку неприятно все время видеть свою жену или дочь за прилавком. Посторонние люди, иностранцы заглядывают сквозь стекло витрины в святая святых домашнего очага… Пусть торговлю начинает вполне порядочная семья; хорошо ли, что взаимоотношения между ее членами у всех на виду, сор выносится из избы? Девушке приходится слушать, потупив взор, нескромные речи молодого нахала. Зайдя через несколько месяцев, вы увидите, что скромности у нее самой поубавилось.

Впрочем, жена торговца гораздо больше, чем дочь, содействует процветанию лавки. Она мило болтает с покупателями, улыбается им, не ощущает никаких неудобств от того, что ее жизнь проходит на глазах у всех. Она не только болтает, но и слушает… Ей больше нравится слушать других, чем мужа. Горе, а не муж! Неинтересный, мелочный, нерешительный… Политические взгляды у него самые неопределенные: и правительством он недоволен, и оппозиция ему не по нутру. Чем дальше в лес, тем больше дров: жена торговца скоро замечает, что играемая ею роль очень скучна. Двенадцать часов в день она выстаивает за прилавком, словно живой товар. Но кто сказал, что она всегда будет пассивной? Манекен может ожить.

Вот тут-то и начинаются жестокие мучения мужа. Нигде ревность не распускается таким пышным цветом, как в лавке. Покупатели зачастили, сыплют комплиментами… Несчастный муж не знает, кого из них подозревать. Подчас он сходит с ума, или кончает самоубийством, или убивает жену, или, наконец, просто заболевает и умирает. Но хуже всех, быть может, тому, кто смирился со своей участью.

Так кончил свои дни один человек, зачахший не от мук ревности, а от горя и унижения. Он не перенес оскорблений и надругательств, которым постоянно подвергался из-за своей жены. Я говорю о злополучном Луве.[137] Избежав всех опасностей в годы террора, вернувшись в Конвент, он, не имея средств к жизни, открыл в Пале-Рояле[138] книжную лавку на имя жены (книготорговля была тогда единственным прибыльным видом коммерции). На беду этого пылкого жирондиста, одинаково резко выступавшего и против роялистов, и против монтаньяров, у него было множество врагов. Представители «золотой молодежи», так нетерпеливо ждавшей 13 вандемьера,[139] вызывающе прогуливались перед лавкой Луве, зубоскалили, отпускали шуточки, всячески издевались над его женой, мстя мужу. На его сердитые взгляды они отвечали взрывами хохота. К сожалению, Луве сам дал им повод для насмешек, неосторожно описав с целым рядом нескромных подробностей свое бегство с Лодойскоп.[140] Ее храбрость, ее преданность должны были бы защитить ее, сделать ее особу священной для всех благородных людей: ведь она спасла своего возлюбленного! Но наши щеголи оказались неспособны оценить ее подвиг и продолжали жестокую травлю. Луве умер с горя. Жена хотела последовать его примеру, но к ней подвели детей, и ради них она осталась жить.

Когда дети подросли и в кругу семьи им задают вопрос: «Кем ты хочешь стать?» – самый резвый и непослушный обязательно ответит: «Я хочу быть независимым». Он станет коммерсантом и обретет ту «независимость», которую мы только что описали. Другой же брат, послушный и слывущий паинькой, будет чиновником.

По крайней мере он попытается им стать. Для этого семье придется пойти на немалые жертвы, зачастую превышающие ее материальные возможности. Из кожи вон лезут, и ради чего? После десяти лет в училище и еще нескольких в лицее он будет зачислен сверх штата и наконец займет какую-нибудь незначительную должность. Он завидует брату: тот за это время немало преуспел и не упускает случая пройтись насчет «бездельников, которые дрыхнут, присосавшись к бюджету». Предприниматель убежден, что никто, кроме него, не создает ценностей: ни судья, ни офицер, ни профессор, ни чиновник; все они – ничего не производящие потребители.[141]

Родителям известно, что государственная служба не приносит больших доходов. Но им хотелось, чтобы их пай-мальчик жил спокойно, мирно, как у Христа за пазухой. Таков, по их мнению, идеал жизни после стольких революций, таким представляется им удел чиновника. Ничто не постоянно, все подвержено переменам, и лишь чиновник не знает превратностей судьбы: он словно уже находится в ином, лучшем мире.