Бесовские времена (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 14

— Я объяснил моему господину причины…

Герцог устало потер лоб рукой. В нём вдруг проступило такое утомление, что сердце Альдобрандо Даноли сжалось. Он вдруг понял, что дни герцога подлинно сочтены.

— Я нахожу ваше решение ошибочным, граф. Ситуация непредсказуема. Любое мелкое событие может нарушить хрупкое сложившееся равновесие, и мне понадобятся верные люди. Тем более, люди, не дорожащие жизнью… — С тонкой улыбкой проронил он. — Сколько вам лет?

— Сорок четыре, мой герцог.

— Отложите ваше намерение. Бог примет вас и позже, а сейчас вы нужны мне. Я не хочу принуждать, — снова бросил он взгляд на Даноли, — я прошу…

Альдобрандо преклонил колено и склонил голову. Просьба герцога была приказанием, и Даноли вынужден был повиноваться. Это было совсем не то, чего он ожидал и чего хотел, и меняло все его планы. Грациано Грандони, который, едва появившись на пороге замка, снова онемел и общался жестами, которые, правда, были красноречивее слов, выйдя следом за ним из апартаментов властителя, указал ему рукой на арочный пролет коридора. У крайней двери справа шут остановился и протянул Альдобрандо ключ, покрытый зеленоватой патиной. Стало быть, ему было предписано остаться в замке. Даноли растерялся, но Чума уже вложил ему в руку ключ и растаял в сумрачном портале.

Комнаты Альдобрандо были расположены в центральном крыле, были уютны и чисто убраны. Около часа он просидел у камина, размышляя над странным поворотом судьбы. Даноли не хотел здесь оставаться, суета двора всегда претила ему — он не искал ни милостей, ни привилегий, ему не нужны были ни фавор, ни награды. Зачем он здесь?

Когда он ночевал в доме Грандони, ему под утро неожиданно приснился удивительный сон. Он был один в какой-то пещере или подобии склепа. Отделённый от мира и уединённый, он спал в этом сне в белом гробу, и не было для него лучшего места, чем мягкий шелк гробовых покровов, нежных, как облака. Там не было ничего, кроме тишины и покоя… Он счёл этот сон либо предчувствием смерти, либо того, что получит разрешение удалиться в монастырь. И вот…

Между тем Песте снова навестил своего повелителя в Студиоло. Уединившись здесь, Франческо Мария проводил часы за чтением старинных манускриптов. В отличие от многих фаворитов, Чума никогда не демонстрировал на публике свою близость к герцогу и даже наедине держался церемонно. Сейчас он сел в кресло и мрачно уставился на повелителя, тот ответил сумрачным взглядом, потом тяжело вздохнув, задумчиво проронил:

— Как я устал…

Шут почесал кончик длинного носа. Он понимал нервозность герцога. Загадочная смерть борзой заставляла предполагать, что далеко не все придворные ищут расположения своего господина. Кто-то настойчиво искал его смерти. Естественно, первым следовало заподозрить того, кто наследовал герцогу, и кого его смерть приближала к трону. Но Чума ни минуты не подозревал Гвидобальдо. Отец и сын были удивительно похожи и внешне, и внутренне, и Гвидобальдо, добродушный и открытый, никогда не поднял бы руку на отца. Значит, был кто-то, кто желал смерти герцогу, либо — выполняя заказ, либо — мстя. Перехваченная людьми д'Альвеллы записка, казалось бы, указывала, на первую причину, но Песте не исключал, что письмо подброшено для отвода глаз. Не исключалась и месть. Герцог, резкий и прямой, скорый на расправу с теми, в ком видел негодяев и предателей, что и говорить, умел наживать врагов.

Герцог тем временем поинтересовался:

— Ты полагаешь, Даноли должен остаться при дворе? Почему?

Шут пожал плечами.

— У него неотмирные глаза.

— И это всё? — герцог не гневался, просто любопытствовал. Он привык к диковинной мотивации поступков Грациано, при этом давно заметил, чем страннее была причина, заставлявшая Чуму действовать, — тем больше пользы она приносила.

— Это немало, мой герцог. Впрочем, это не всё. — Песте задумчиво почесал левую бровь. — Надо иметь при себе людей, ни в чём не замаранных, а то я уже скоро д'Альвеллу подозревать начну.

Герцог усмехнулся, при этом его лицо болезненно исказилось. Сам он чувствовал себя дурно, болело за грудиной, ныло в левом боку, временами темнело в глазах. Он всё чаще думал о смерти. Но воля ваша — смерти достойной. Стать же жертвой мерзавца-отравителя — в этом ему мерещилось что-то жалкое.

— Знаешь, я подумал этой ночью… Я же не цепляюсь за жизнь. Я все испытал, все попробовал. Воевал. Был счастлив. Любил. И был любим. Бог дал мне в пределе земном всё земное, многие завидовали мне. Сегодня я пресыщен и утомлён, чего мне ещё желать, Грациано? Умри я завтра…

Песте нервно поднялся. Он не любил, когда Франческо Мария заговаривал о смерти. Сам он был обеспокоен отравлением борзой. Яд неприемлем для тех, кто носил оружие, отравление противоречило рыцарской этике, но Чума знал, что люди чести при дворе редки. Они предпочитали частную жизнь в уединении, а не отправлялись на ловлю милостей к герцогскому двору. Чума доверял лишь Портофино, видя в нём истинного святого, и — куда меньше — Тронти и д'Альвелле, просто потому, что их верность хорошо оплачивалась. На честь же весьма многих при дворе он и сольдо не поставил бы.

Неприятные размышления шута были прерваны словами дона Франческо Марии.

— Ты свободен этим вечером. Я отдохну у д'Альвеллы. Найди его и пришли ко мне. — Песте опустил глаза. Он знал, что дон Франческо Мария часто тешился объятиями молоденьких простолюдинок, коих поставлял ему д'Альвелла. Сам Песте считал это грехом, но строгость наших судов всегда обратно пропорциональна силе нашей любви. Чума же по-своему любил своего господина. Он знал, что у герцога не было официальной метрессы, он не делал из благородных дам и девиц блудниц, празднуя свои маленькие оргии втайне от всех, в обществе самых доверенных друзей, Дамиано и Тристано. Герцог чтил приличия, что в эту разнузданную эпоху делали немногие.

Герцог тем временем поморщился, вспомнив о предстоящем на следующей неделе.

— А тут ещё и мантуанцы нагрянут… Не ко времени, да что поделаешь?

Да, в предпоследнюю майскую пятницу ожидались гости — родственники из Мантуи. Визит Федерико Мантуанского был оговорен давно, и отменять его герцог не хотел, ибо не любил расписываться в собственном бессилии.

Чума же отправился на поиски Тристано д'Альвеллы и нашёл его в компании придворных в Восточном зале. Начальник тайной службы выяснял что-то у приближенных герцогини Джованни Синалли и Челио Курионе, а рядом стояли статс-дама донна Черубина Верджилези и фрейлина Иллария Манчини. Песте окликнул подеста, а донна Черубина, увидев его, громко прошипела:

— А этот невежа даже не приветствует дам! Вы всё ещё не научились хорошим манерам, синьор клоун? Нашим придворным не мешало бы поучить вас галантности! — фрейлина не могла простить шуту злого выпада против неё и той ловкости, с которой подлец избежал наказания.

Песте положил ладонь на рукоять меча, и придворные испуганно потеснились к окну. Желающих учить наглого шута учтивости не находилось. Чума ядовито усмехнулся, окинув стоявших презрительным взглядом.

— Александр Македонский, мадонна, замечал женщин только в том случае, когда у него не было других дел. Эти же господа обращают внимание на дела только в том случае, если не находится под рукой женщин, подходящих для блуда. Что же удивительного, что среди них так трудно найти Александра? Однако, дела не ждут. Тристано, тебя зовёт герцог.

— Что за мерзости вы несёте, синьор дурак?

Песте наградил донну Верджилези улыбкой.

— Я слышал, что дурак считает дураком всякого, кто рассуждает не так, как он, а умным признает того, кто плодит больше глупостей, чем он сам. Порой умным себя считает тот, кто вежливо разделяет глупости толпы, но обычно этот дурак выглядит таким же дураком, как и все остальные… В итоге, в этом мире глупцы все, кто глупцами кажутся, и половина тех, кто не кажутся, но боюсь, что вы, мадонна, как раз из первых…

Кривляка исчез из зала, и вслед ему снова раздалось злобное шипение донны Черубины, но шут уже ничего не слышал. Расставшись с Тристано, он направился к себе. В портале на лестнице Грандони столкнулся с Камиллой ди Монтеорфано, новой фрейлиной герцогини. Она несла в покои госпожи лютню и ноты. Девица была родней епископа Нардуччи, и весьма нравилась герцогине Элеоноре скромностью и разумностью, к тому же она была прекрасной лютнисткой — её исполнение спандольетты у герцогини шут как-то слышал. Камилла обладала, как успел заметить Чума, густыми жгуче-чёрными волосами, обрамлявшими довольно миловидное личико. Многие считали Камиллу самой красивой девицей при дворе, но шут этого не находил. Да, глаза синьорины были необычного нефритового цвета, а плавный изгиб тонких бровей на высоком челе сообщал лицу возвышенное выражение, шея, кою придворные поэты-льстецы называли «лебединой», пожалуй, тоже была недурна.