Бесовские времена (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 13

Виттория скромно опустила глаза и улыбнулась.

К несчастью, девица имела глупость похвалиться подарками камерира своей подружке Иоланде Тассони, и когда Виттория появилась на вечеринке у герцогини в сногсшибательном платье из генуэзского шёлка, та из зависти проболталась Беноццо, который увидел в этом оскорбление его достоинства. Правда, в отличие от Джезуальдо, мстить не стал, но затаил обиду, хоть синьор Тронти так и не понял — за что? Он считал себя праведником и образчиком строгой беспорочности: ведь он заплатил больше обещанного и — из собственного кармана!! Чего же шипеть-то? Шут понял, но промолчал, д'Альвеллаже обронил, что спать с болтливыми глупышками — себе в убыток, на что ему министром финансов было жестко отвечено, что тогда придётся всю жизнь монашить…

Надо заметить, что в отношении к женщинам между фаворитами согласия не было: синьор Тронти считал, что надо брать, что подворачивается под руку, мессир Тристано утверждал, что надо выбирать только лучшее, мессир же Грациано ди Грандони был непоколебимо уверен, что дерьмо едва ли бывает разносортным, а если и бывает, то лучшее дерьмо разве что более отчаянно воняет, и выбирать тут не из чего. Не всё, что блестит, золото, но всё, что воняет дерьмом — как правило, дерьмом и оказывается!

Но при дворе постоянно вращались юные красотки Бенедетта Лукка, Иоланда Тассони, Виттория Торизани, сестра сенешаля Гаэтана ди Фаттинанти, Анджелина Бембо, Илария Манчини, Катарина Баланти, Флориана Галли, Розина Ордаччи и десяток других молодых особ, сеющих в сердцах придворных смуту и соблазн. Были и те, на ком неизменно останавливался похотливый взгляд дворцовых сластолюбцев — синьорина Джулиана Тибо и жена главного шталмейстера синьора Диана Манзоли, а также молодые подруги-вдовицы Франческа Бартолини и Черубина Верджилези. Последние были откровенными глупышками, чьи головы были забиты рыцарскими романами и галантными похождениями пылких красавиц Ариосто, кои они принимали за чистую монету. Отказать галантному кавалеру они не могли, и если первые были опытными куртизанками, то две последние — потаскушками-бессребреницами. Последнее обстоятельство привлекало к ним рой поклонников, что сами фрейлины приписывали своим несомненным женским достоинствам.

Что до остальных придворных… Господи, да как их всех и упомнить? Джузеппо Бранки, Паоло Кастарелла, Эмилиано Фурни, Руджеро Назоли, Джулиано Пальтрони, Сиджизмондо Аделарди, — все эти конюшие, кастеляны, банщики, сокольничьи, ключники, ловчие и псари, никогда не упускали случая урвать своё. Д'Альвелла неоднократно получал доносы, что в оной толпе ошиваются мерзейшие содомиты, но неизменно отсылал жалобщиков к инквизитору Портофино, который в свою очередь, резонно возражал, что дать ход он может только официальной жалобе, а вылавливать ганимедов по подвалам герцогского дворца не обязан.

Надо заметить, что патрицианская кровь мессира Портофино всё же порой проступала: он не любил грязных дел.

Но и это ещё не всё. При дворе крутился и всякий сброд, вроде автора скабрезных повестушек Антонелло Фаверо, алхимика Джордано Мороне, астролога Пьетро Дальбено и поэта-прилипалы Энцо Витино, коих герцог держал «для того, чтобы были». Покровительство людям искусства говорило о высоком вкусе мецената, и Франческо Мария нанимал ещё и живописцев, правда, считая их людьми низких профессий, с ними не церемонился и за свой стол не сажал. Но вся эта нечисть тоже кружилась при дворе. Не отличавшиеся ни порядочностью, ни солидарностью, они постоянно поливали друг на друга грязью, а между тем терпимости прошлых лет поубавилось. Ученым школярам и бродячим знатокам античности теперь, под страшной угрозой все более распространявшегося сифилиса, не прощали распутства, не спускали красноречия при отсутствии убеждений и подобострастной лести государям. Нельзя было сказать, чтобы эти вечно голодные и озлобленные существа были главными интриганами двора, но склок и сплетен, что и говорить, добавляли.

Из всего вышеизложенного становится понятным, что обстановка при дворе была несколько накалённой, а гибель борзой Лезины сделала её и вовсе пугающей…

Альдобрандо проснулся рано, его разбудили колокола трех церквей, и по окрестностям вместе с их тяжело-бронзовым звучанием разлилось несуетное сияние майского утра. По улицам к дверям мастерских и лавок уже тек бурливый поток ремесленников и торговцев, чьи голоса перекрывались грохотом телег с провизией. Прохожим и то и дело перегораживали проход мычащие и блеющие стада быков и баранов, которых гнали к воротам бойни. Между пастухами, погонщиками скота, возчиками и сельскими торговцами поминутно вспыхивали ссоры, горячие парни размахивали хлыстами и осыпали друг друга градом проклятий.

После короткого затишья улицы наводнили перекупщики и старьевщики, мелкие портняжки, торговцы скоропортящейся снедью да зеленщики. Мелькали ручные тележки, плетеные корзины, лотки с разложенным товаром, кто-то, громко бранясь, искал в грязи оброненные монеты, кто-то тыкал в нос проходящим иконки святых. Город заполонили пронзительные крики, торопливый речитатив, монотонные протяжные завывания, повторяемые на все лады возгласы торговцев…

Утром инквизитора в доме не оказалось, шут же сидел у камина в том же чёрном одеянии, что и накануне и, казалось, даже не ложился, хоть и был очень чисто выбрит. Даноли он снова показался непроницаемым — красивая загадочная сущность. Почему он не постигает сути сидящего перед ним человека? Но эта загадка ни в коей мере не тяготила Альдобрандо, лишь занимала. После обеда они вышли в город.

…Замок был обитаем не весь. Из расположенных огромным четырехугольником строений заняты были только три крыла. Это было место проживания герцога и тех, кто непосредственно обслуживал его особу, а также солдат его охраны. В другом крыле располагался двор наследника Гвидобальдо и его супруги, а в третьем обитали супруга герцога Элеонора и вдовствующая герцогиня Елизавета.

Герцог был взыскателен. Апартаменты его поражали великолепием: в залах возвышались колонны розового мрамора, стены были украшены росписями, под сводами на цепях висели хрустальные люстры. Из прихожей через двери, украшенные позолоченной резьбой, коридор вел в парадную спальню, где в потолочной лепнине причудливо смешивались лавровые ветви, воинские доспехи и мифологические фигуры. Приглушенный свет проникал в помещение через три высоких окна, стены были украшены гербами. Кровать с атласным балдахином стояла на возвышении, спящего герцога от нескромных взглядов скрывали портьеры, тою же тканью были обиты кресла и диваны. К спальне примыкал обширный кабинет, выходивший в уютные апартаменты, где герцог любил уединяться с друзьями. Спал герцог либо в парадной спальне, либо — куда чаще — в кабинете, где в ногах его кровати стояло специальное ложе для Песте, служившего ему ночью собеседником, чтецом и наперсником.

Вставал дон Франческо Мария около семи, принимал ванну. Покончив с туалетом, отправлялся в часовню на утреннюю мессу, затем возвращался к себе в апартаменты и завтракал. Если после завтрака у него оставалось свободное время, он тратил часы досуга на верховую езду в манеже, потом давал аудиенции должностным лицам.

Сегодня, проводив папского посланника, Франческо Мария был в дурном настроении, и встретил вошедших к нему шута и Альдобрандо Даноли мрачным взглядом. Граф не мог не заменить, что герцог по-прежнему сохранял изящество сложения, тонкие очертания умного лица и ясность больших темных глаз, но лицо его несколько обрюзгло, тонкий нос с горбинкой придавал чертам что-то жестокое, чего не было в молодости, черты стали тверже и суше, веки покраснели.

Просьбу вассала герцог выслушал молча. Он не был бессердечен, горе Даноли тронуло его. Но не смягчило. Он поднялся и отошёл к окну, и Альдобрандо сделал несколько шагов к герцогу.

— Я так понял, граф, что вам нет смысла оставаться в миру? Нет смысла жить? — Глаза дона Франческо Марии странно замерцали.