Тайна гибели Лермонтова. Все версии - Хачиков Вадим Александрович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/98
• Следующая

Возможно, и не хотел. Но как тогда можем мы относиться к тем современникам, которые, притом что у них не было резонов искажать факты, все-таки «озвучивали» свои сведения явно неточно?

Много ли найдется достоверных документальных свидетельств о дуэли и гибели М. Ю. Лермонтова? Увы, немного. К таким относят и воспоминания кавказского офицера, впоследствии доктора, Николая Павловича Раевского, обработанные в 80-х годах XIX века писательницей В. П. Желиховской и опубликованные ею в журнале «Нива». В них содержатся довольно подробные сведения о том, что представлял собой Пятигорск в 1841 году, характеристики людей, окружавших Лермонтова в то последнее его лето, рассказ о том, как проводила время лермонтовская компания, о ссоре Лермонтова и Мартынова.

Кто он, автор воспоминаний? Николай Павлович Раевский родился в 1818 году в уездном городке Елатьма Тамбовской губернии. Получил хорошее домашнее воспитание, потом поступил в кадетский корпус. Выпущенный прапорщиком в 1838 году, был отправлен на Кавказ, где стал офицером Кабардинского егерского полка. Биографические сведения о Раевском собрал лермонтовед С. Чекалин, обнаружив опубликованный в газете «Новое время» некролог о его смерти, последовавшей в 1889 году. Кабардинский полк принимал участие в осенней экспедиции 1840 года, где был и Лермонтов, – там они могли познакомиться и в Пятигорске встретиться как боевые товарищи.

По утверждению Раевского, лечась в Пятигорске от раны и будучи близко знакомым с Михаилом Юрьевичем, он постоянно находился рядом, принимал самое активное участие как в развлечениях «лермонтовской банды», так и в драматичных событиях, связанных с дуэлью. Неудивительно, что воспоминаниями Раевского охотно пользовались все биографы Лермонтова. А последовавшее тогда же утверждение Э. А. Шан-Гирей о том, что в них «все с начала до конца голая выдумка», лермонтоведы позднейших времен игнорировали, объясняя его ревнивым отношением Эмилии Александровны ко всему, что писалось о Лермонтове.

Между тем внимательное прочтение записи воспоминаний Раевского вызывает недоуменные вопросы уже с первых строк. Можно, конечно, оставить на совести Желиховской утверждение, что офицеры из лермонтовской компании дарили своим дамам дешевые платьица, или то, что Лермонтов «не раз» прибегал к услугам доктора Реброва для получения фиктивных справок о болезни. Можно списать на ослабевшую память бывшего поручика перепутанное им название ванн близ Грота Дианы (Сабанеевские вместо Николаевских) или превращение случайно увиденной им ямы «бесстыжих ванн» (какие, кстати, можно видеть в Пятигорске и сегодня) в бассейн, выложенный камнем. Но никакими ошибками памяти или некомпетентностью обработчицы не объяснить «переселение» Лермонтова со Столыпиным из флигеля Чилаева в соседний верзилинский дом, где жили и Глебов, и Мартынов, и якобы сам рассказчик. Причем, оказывается, они там «жили по годам со своими слугами, а о плате никогда никакой речи не было».

Как могли родиться такие нелепости? Загадка. И далеко не единственная. Чего стоит, например, утверждение о том, что вечер у Верзилиных 13 июля был специально затеян Лермонтовым в пику князю Голицыну, назначившему на этот день свой бал. Или сообщение о том, что после ссоры с Мартыновым Лермонтов провел в Железноводске «недели полторы». И уж совсем, как говорится, «ни в какие ворота не лезет» рассказ о том, как Лермонтова в день похорон отпевали последовательно католический и протестантский священники и лишь потом явился православный. Как все эти несуразности могли появиться в воспоминаниях непосредственного участника событий?

Защищая воспоминания Раевского от нападок скептиков, один из современных исследователей высказывает мнение, что об их достоверности свидетельствуют мелкие, но точные детали, хорошо запомнившиеся рассказчику. Ой ли! Вот одна из таких деталей – оспаривающее свидетельства нескольких современников утверждение, что в дни дуэли в Пятигорске не было князя Трубецкого, который якобы являлся однополчанином Раевского. Но какие же они однополчане, если кавалерист Трубецкой был приписан к Гребенскому казачьему полку, а Раевский, пехотный офицер, числился в Кабардинском егерском? Кстати сказать, действительного своего однополчанина, юнкера Бенкендорфа, с которым он якобы не раз встречался у Верзилиных, Раевский не признает, именуя – «юнкер один, офицерства дожидавшийся».

Сопоставление фактов, изложенных Раевским, со свидетельствами других источников позволяет выявить более тридцати, мягко говоря, «несоответствий». И очень странно, что биографы Лермонтова, даже те, кто замечал эти ошибки и несуразности, не пытались объяснить их появление. А ведь именно анализ этих «проколов» может помочь разгадать некоторые, если не все, «загадки Раевского».

Обратим внимание на следующую фразу: «В 1839 году, в экспедиции против Шамиля, я был ранен под Ахульго. …решили отправить меня на лечение в Пятигорск». Почему-то все, даже те, кто заметил другие «несоответствия», не считаются с тем, что рассказ о событиях 1841 года Раевский начинает со своего приезда в Пятигорск, случившегося двумя годами ранее. Но самое любопытное, что с этим фактом вполне согласуется почти все, что рассказывает Раевский о генерале Верзилине и его семье! Как и указывает Раевский, Петр Семенович именно тогда, в 1839 году, находился не у дел. И далее читаем: «Петр Семенович, может, еще за месяц перед тем уехал в Варшаву хлопотать о какой-нибудь должности для себя». И это могло быть не позднее 1839 года, ибо уже в следующем году Верзилин был официально назначен состоять «при Главнокомандующем действующей армии» Паскевиче. Вот так, нехитрым временным смещением, объясняются некоторые несоответствия, касающиеся Верзилиных. Выясняя же то, что касается Лермонтова и его дуэли, нужно обратить внимание на некоторые особенности воспоминаний Николая Павловича.

В большинстве своем сообщенные им факты – из тех, что не вызывают сомнений, – носят, как правило, вневременной характер, и они вполне могут относиться к тому же 1839 году. Что же касается событий лета 1841 года, то тогдашние события описаны как-то странно – подробное, даже слишком, изложение двух-трех эпизодов перемежается беглой скороговоркой по поводу всего прочего. Причем подробно выписаны не столько действия, сколько диалоги участвовавших лиц: ссора Лермонтова с князем Голицыным по поводу бала, начало вечера у Верзилиных, обсуждение условий предстоящей дуэли… Ясно, что вспомнить с такими подробностями все сказанное Раевский почти через полвека попросту не смог бы. А значит, подобное «живописание» – плод фантазии обработчицы: чувствуя себя сильной в диалогах, она старательно выписала их. Для всего же прочего у нее просто не хватало материала.

Почему? Да потому, что из всего вышеприведенного становится ясно: Раевский попросту не присутствовал лично при том, о чем ведется речь. Откуда же он взял излагаемые сведения? Конечно же, он кое-что видел и знал. Так, лечась в Пятигорске летом 39-го, он хорошо узнал и город, и «водяное общество». Мог даже оказался в офицерской компании вроде той, что окружала Лермонтова два года спустя. И ее поведение он, ничтоже сумняшеся, приписал «лермонтовской банде», якобы буйствовавшей в Пятигорске летом 1841 года.

Был ли он в Пятигорске тем летом? Утверждать наверное, конечно, нельзя, но уж очень похоже, что Раевский находился здесь всего несколько летних дней. За это время он мог бегло познакомиться с некоторыми лицами из лермонтовского окружения, не запомнив толком многих, – так, князя Васильчикова он называет дерптским студентом, тогда как тот уже окончил к этому времени Петербургский университет, Сашеньку Озерскую именует Варенькой, а князя Трубецкого он попросту не заметил. Правда, обратил особое внимание на Катю Быховец, которой уделил гораздо больше внимания, чем признанной красавице «Розе Кавказа». Возможно, он даже присутствовал на одном из вечеров у Верзилиных. Но на квартире у Лермонтова явно не был, иначе обратил бы внимание на то, что она – вовсе не в верзилинском доме.

• Предыдущая
• 29/98
• Следующая