Между натурализмом и религией - Хабермас Юрген - Страница 9

Субъекты, способные говорить и действовать, могут настраиваться на внутримировое, лишь исходя из горизонта своего соответствующего жизненного мира. Соотношений в мире (Weltbezùge), свободных от контекста, не существует вообще. Хайдеггер и Витгенштейн — каждый на свой лад — показали, что трансцендентальное предметное сознание у Канта подпитывается ложными абстракциями[30]. Контексты жизненных миров и языковые практики, в которых социализированные субъекты «всегда уже» находятся, открывают мир в перспективе смыслоучреждающих традиций и обычаев. Все, что встречает их в мире, члены локального языкового сообщества воспринимают в свете привычного «грамматического» предпонимания, а не как нейтральные предметы. Языковая опосредованность внутримировых соотношений объясняет обратную связь подменяемой в действии и языке объективности мира с интерсубъективностью взаимопонимания между участниками коммуникации. Тот факт, который я высказываю о некоем предмете, должен утверждаться по отношению к другим фактам, которые могут ему противоречить, а в известных случаях — должен быть оправдан. Особая потребность в интерпретации возникает из-за того, что даже при дескриптивном употреблении языка мы не можем отвлечься от его мирооткрывающего характера.

Эти проблемы перевода проливают некоторый свет на густоту контекстов жизненного мира, но они не дают основания для теоремы о несоизмеримости[31]. Участники коммуникации могут находить взаимопонимание, переступая границы расходящихся жизненных миров, так как с помощью взгляда на общий для них объективный мир они ориентируются притязать на истину, то есть на безусловную значимость своих высказываний. К этой ориентации на истину я еще вернусь.

(2) Космологическая идея единства мира разветвляется, с одной стороны, на прагматическую подмену объективного мира как совокупности предметов, а с другой — на ориентацию на действительность, понимаемую как совокупность фактов. На идеализацию другого рода мы наталкиваемся в межличностных отношениях между субъектами, способными говорить и действовать, которые друг друга «ловят на слове» и «требуют ответа». В кооперативном обхождении между собой они должны взаимно подчиняться (sich unterstellen) рациональности, во всяком случае до поры до времени. При особых обстоятельствах может оказаться, что это подчинение (Unterstellung) было неоправданным. Вопреки ожиданию может обнаружиться, что другой не в состоянии давать отчет о своих поступках и высказываниях и что мы также не видим, как он смог бы оправдать свое поведение. В контексте действия, ориентированного на взаимопонимание, такое разочарование выступает лишь на фоне подчинения рациональности, которую мы — поскольку мы вообще принимаем участие в коммуникативном действии — должны принимать. Это подчинение означает, что интенционально действующий субъект в состоянии при соответствующих обстоятельствах привести более или менее приемлемое основание, исходя из которого он (или она) вел себя или высказывался (или позволял себе реагировать) так, а не иначе. Непонятные и странные, причудливые и загадочные высказывания провоцируют расспросы, так как эти высказывания имплицитно противоречат подчинению, неизбежному в коммуникативном поведении, и поэтому сбивают с толку.

Кто не может взять на себя ответственность за свои действия и высказывания перед другими, вызывает подозрение, что он поступает «невменяемо». Даже уголовный судья при подозрении в преступлении сначала устанавливает вменяемость обвиняемого. В дальнейшем он проверяет, имеются ли извиняющие основания. Для честного оценивания поступка мы должны знать, вменяемым ли был совершивший его и следует ли приписывать проступок скорее обстоятельствам или же самому его исполнителю. Извинительные обстоятельства подтверждают подчинение рациональности, которую мы проводим не только в ходе судебного разбирательства, но и в повседневности по отношению к другим акторам. Правда, пример юридического дискурса годится лишь для сравнения прагматического подчинения вменяемости с кантовской идеей свободы.

До сих пор мы рассматривали разум «в его теоретическом применении» — как «способность судить соответственно принципам». Разум становится «практическим», поскольку он определяет стремление к желаемому (Wollen) и действие в соответствии с принципами. К тому же идея свободы через выраженный в категорическом императиве нравственный закон обретает «собственную причинность», а именно рационально мотивирующую силу хороших оснований. В отличие от теоретических идей разума, которые всего лишь регулируют применение рассудка свобода как «неотменимое требование практического разума» является конститутивной для действия. Разумеется, мы можем всякий раз рассматривать действия и в категориях наблюдаемого поведения как процессы, обусловленные законами природы. Однако в плане практических намерений мы должны соотносить действия с основаниями, из которых разумный субъект может их выводить. «Практические намерения» означают смену точки зрения (Perspektivenwechsel) по отношению к тому виду нормативной оценки, с которой мы — при нашей подстановке рациональности — вступаем в коммуникативное действие.

Конечно, основания, являющиеся релевантными для «свободы» (в кантовском смысле), образуют лишь один сектор спектра оснований, согласно которым подтверждается вменяемость коммуникативно действующих субъектов. Кант в общем определяет свободу как способность актора обязывать свою волю максимами, то есть ориентировать свое действие на правила, понятием о которых он располагает. Поэтому «свобода произвола (Willkùrfreiheit)» позволяет нам — в зависимости от склонности и субъективно избранной цели — принимать правила смышлености или сноровки, в то время как «свободная воля» следует универсально значимым законам, которые она из благоразумия сама задала себе, исходя из моральной точки зрения. Хотя свобода произвола предшествует свободной воле, она остается подчиненной последней в том, что касается целеполагания. Следовательно, Кант ограничивается технико-практическими и морально-практическими основаниями. Коммуникативное действие вводит в игру более обширный спектр оснований — эпистемические основания для истинности высказываний, этические точки зрения для аутентичности жизненных решений, индикаторы искренности признаний, эстетический опыт, нарративные объяснения, стандарты культурных ценностей, притязания на право, договоренности и т. д. Вменяемость измеряется не только критериями моральности и целерациональности. Вменяемость не является делом только практического разума, она состоит вообще в способности актора ориентировать свои действия на притязания на значимость[32].

Среди идей практического разума свобода является единственной, по поводу которой Кант полагает, что мы априори можем осознать возможность ее реализации. Потому эта идея для всякого разумного существа обретает «законодательствующую» силу. Она делается наглядной благодаря идеалу некоего «царства целей», с которым все разумные существа связаны по законам сообщества таким образом, чтобы никогда не относиться друг к другу как к средству, но всегда как к цели самой по себе (als Zwecke an sich selbst). Хотя в этом царстве каждый гражданин является «вообще законодательствующим, он и сам подчинен этим законам». Мы априори обладаем пониманием данной модели самозаконодательства, которое означает двоякое. С одной стороны, оно имеет категорический смысл обязательства (а именно реализации царства целей посредством собственных действий и позволений), а с другой — трансцендентальный смысл достоверности (что можно способствовать достижению этого царства благодаря нашему поведению). Мы можем априори знать, что осуществление этой практической идеи возможно.

В первом аспекте сравнение идеи свободы с подчинением рациональности (Rationalitàtsunterstellung) в коммуникативном действии дает не много. Рациональность не является обязательством. Даже в отношении морального или легального поведения подчинение рациональности имеет не тот смысл, что другой чувствует себя обязанным следовать нормам; ему вменяется лишь знание о том, что означает действовать автономно. Плодотворнее другой аспект, согласно которому идея свободы дает нам уверенность в том, что автономное действие (и осуществление царства целей) возможно, — а не только, в противоречии с фактами, примысливается нами. Согласно Канту, разумные существа понимают себя как акторов, которые действуют, исходя из благих оснований. В отношении морального действия они обладают априорным знанием возможности осуществления идеи свободы. В коммуникативном действии мы также молчаливо исходим из того, что все его участники являются вменяемыми акторами. Самопониманию коммуникативно действующих субъектов просто присуще, что они занимают рационально мотивированную позицию по отношению к притязаниям на значимость; акторы обоюдно подчиняются (unter-stellen sich) тому, что они фактически действуют на основаниях, которые можно оправдать рационально.