Искры гаснущих жил - Демина Карина - Страница 56

• Предыдущая
• 56/108
• Следующая

— Пей. — Мамаша сунула кружку с чаем, приправленным отцовским пойлом. — Пей и иди спать. Завтра станет легче.

И Таннис охотно поверила этому обещанию.

Завтра.

Сегодня она выпьет горький чай, который как лекарство, ляжет в постель, позволив укрыть себя старым одеялом. Ноги подтянет к груди, закроет глаза. Сон придет не сразу, и Таннис будет разглядывать стену перед своим носом… она станет считать вслух до ста и дальше, с каждым счетом проживая одну секунду, которая идет без Войтеха.

И уговаривать себя, что завтра станет легче.

Не стало. Она проснулась в слезах и закусила руку, уговаривая себя успокоиться. Мамаша на эти слезы разозлится. Ей Войтех никогда не нравился, и, наверное, она рада, что его не стало.

Смешное слово.

Вот был. А вот раз, и не стало…

Повесили. И теперь Таннис придется жить без него. А она не умела одна. Не хотела.

Наверное, мамаша чуяла, что с Таннис неладно, и от себя не отпускала. Заставляла вставать. Есть. Давала какую-то мелкую, бессмысленную работу, которую никогда прежде-то не делали. Говорила, зудела, не умолкая. А отец возвращался с работы трезвым и, взяв Таннис за руку, шел гулять.

Просто так.

И это тоже было странно.

Она помнила, что очнулась лишь поздней осенью, и это пробуждение было внезапным. Таннис вдруг осознала себя стоящей в переулке. Отец держал ее за руку и рассказывал что-то нарочито бодрым тоном. Таннис слушала хриплый надсаженный голос его, вдыхала запах табака и кисловатого эля — отец по пути завернул-таки в паб, принял для души. Она вдруг остро ощутила и холод, и сырость, что ботинки промокли, и куртка тоже, а по лицу ползут капли дождя.

— Какое сегодня? — спросила она, и отец замер. Он до самого дома не произнес ни слова, а вечером напился, мамаша сказала, что на радостях.

О Войтехе больше не заговаривали. А Таннис не спрашивала. Только весной вернулась в убежище, навела порядок, так, на всякий случай. И возвращалась часто, словно чуяла, что пригодится местечко.

Она убрала за спину руку, боль в которой не прошла, но стала вполне терпимой.

— Рассказать…

Кейрен ждал.

Странный он. Чужой, но… родной как будто. Таннис фыркнула, отгоняя нелепую мысль, и отвернулась. Так оно легче. Котелок, с которого уже потянуло горелым, она сняла. В шкафу отыскались и жестяные миски, Таннис брала наугад, но вышло, что из шести вытянула свою и Войтехову.

Случайность.

И придавать ей значения не стоит.

Каша склеилась одним комом, какого-то тошнотворного зеленоватого цвета. Она была безвкусна и липла к зубам. Но Таннис упрямо жевала, запивая отстоявшейся водой. Кейрен свою порцию осматривал, кривился, подносил к носу и вдыхал запах, не самый, надо сказать, приятный.

— А можно мне то, что было вчера? — Он все-таки отставил миску и, присев у решетки, протянул к жаровне руки. — И тебе рекомендовал бы это… не есть.

— Волнуешься?

Жевать кашу становилось все сложнее.

— Переживаю. Ты моя свидетельница.

— Кто?

— Таннис. — Он скрестил ноги и, сняв носок, поскреб ступню. Поморщился и пальцы торопливо вытер о штаны. — Послушай, давай поговорим серьезно. Я понимаю, чего ты боишься.

— Того же, что и все. Болезни. Смерти. Каторги. — Таннис облизала ложку. — Да, каторги, пожалуй, больше, чем смерти.

Он кивнул. А смотрит так, что каша растреклятая в горло не лезет. Она и в принципе не очень-то лезет, но Таннис всегда отличалась упрямством. И завтрак она съест.

— Если я привлеку тебя за соучастие, тогда каторга, а то и виселица, неминуемы. Но мы можем заключить сделку. Ты выступишь свидетелем, а я…

— Скостишь мне срок. И добрый суд вкатит не двадцать лет, а только десять.

— С тобой сложно.

— Как есть.

— Суда не будет. Не над тобой.

Он всерьез это?

Всерьез.

— Я понимаю, что у тебя нет оснований мне верить, но, Таннис, я готов поклясться, что не позволю причинить тебе вред. Мое слово — слово рода. И если я обещаю защиту, то…

Поверить хотелось.

— Сколько ты собираешься прятаться? Неделю? Две? Три?

— Столько, сколько понадобится.

— Не выйдет. — Кейрен поднялся. — Я не хотел тебе говорить, но меня будут искать и найдут.

— Здесь?

В подземном городе не так-то просто кого-то найти. Здесь сотни тысяч нор, выгрызенных в каменистой породе еще на заре существования города, помнящих его иным, принадлежащим людям. Галереи и подземные реки, целые озера черной воды, огромные залы, куда больше нынешнего, и своя, запретная жизнь, о которой живущие на поверхности знать не знают.

— Здесь, — подтвердил Кейрен. — Я не человек, Таннис. Мой след… иной. Не запах, но… в управлении есть нюхачи, которые довольно точно определят мое месторасположение. А остальное — уже проще. Эти подземелья велики, однако где-то наверняка имеется план их, да и без плана…

Он был убедителен, ищейка Кейрен.

Проклятье.

И убежище, такое надежное, разом перестало быть убежищем.

— Скоро здесь появятся нюхачи. И от того, до чего мы с тобой договоримся, будет зависеть и мое поведение, и твое будущее.

— Осмелел, да?

Таннис злилась. На себя. На него.

На скотскую жизнь эту, в которой все шло не так, как должно бы…

— Не грозись. — Кейрен был совершенно спокоен. — Ты не убийца и меня не тронешь. Можешь, конечно, попытаться убежать, но ты ведь прекрасно понимаешь, что бежать тебе некуда. На поверхности тебя ждут и ищут, и, кто бы ни нашел, дальнейшая твоя судьба незавидна.

Правду говорит.

Нет, можно попробовать выскользнуть, добраться до папаши Шутгара, заплатить ему, благо деньги у Таннис имелись, а у папаши наверняка есть знакомые в порту. И Таннис спрячут на корабле… отвезут… куда?

На побережье?

А там-то что?

— Побег не выход, Таннис. — Кейрен опирался на решетку. — Я не позволю тебе сбежать. Да и… представь, что всю оставшуюся жизнь ты проведешь скрываясь. Каждый день ты будешь ждать, что тебя поймают. Дергаться от малейшего шороха. Вздрагивать, поймав на себе чей-то взгляд. И гадать, как надолго еще хватит твоей свободы.

Он снова прав.

Таннис уже случалось ждать, и она не готова повторить тот свой опыт.

— Поверь мне. Пожалуйста. — Кейрен протянул руку. — И я о тебе позабочусь.

— Свидетельницей?

Таннис коснулась его пальцев, тонких и белых, как у девицы.

— Свидетельницей.

— И ни тюрьмы, ни каторги, ни виселицы?

— Именно.

Холодные. Опять он мерзнет, и надо бы угля подбросить, а жаровню ближе придвинуть, хотя она и так вплотную к прутьям стоит.

— Обещаешь?

Верить страшно.

— Клянусь именем рода. — Кейрен коснулся перстня.

Нельзя ему верить.

Ищейка. Чужак. И помочь он хочет прежде всего себе.

Кейрен вдруг нахмурился и приложил палец к губам. Он вслушивался в тишину, и Таннис поневоле насторожилась. Ей местные звуки были знакомы куда как лучше.

Шелест. Слабый скрежет — вода пробирается по проржавевшим трубам древнего водопровода, которые уходят куда-то вниз. Всхлип и словно бы стон проседающей земли. Редкие обвалы. Шорох крысиных лап… и не только.

Она услышала эхо чужих голосов.

— За тобой?

Кейрен втянул воздух и помотал головой. Значит, за Таннис.

— Решай. — Он повернулся к Таннис.

Уйти? Бросить его здесь?

Грент не чурается крови.

Выпустить и…

— Поверь мне, — Кейрен коснулся плеча, — пожалуйста.

А что ей еще остается?

Бессонная ночь сказалась головной болью, которая то вспыхивала ярко, почти ослепляя, то отступала, оставляя знакомую тяжесть в висках. Стучали молоточки пульса, и Брокк то и дело прижимал пальцы к голове, пытаясь унять эту несвоевременную мигрень.

— Вам плохо? — Сегодня на Кэри темно-зеленое платье, красивое, но шилось оно явно для женщины в возрасте. Строгое и тяжеловесное, оно лишь подчеркивало юность Кэри.

Высокая. Стройная.

• Предыдущая
• 56/108
• Следующая