Роман в утешение. Книга вторая - Герцик Татьяна Ивановна - Страница 2

Вновь миновав Пореченск, на этот раз по окружной дороге, через час я притормозила перед покосившимся синим знаком с забавным названием Зажимки. Уж не знаю, кто кого там зажимал, но дорога туда была ужасной. Мне повезло, что дождей не было несколько недель, не то на моей мини мне бы никогда сюда не добраться. По разбитой гравийной дороге, замытой желтой глиной, я, немного даже укачавшись от бесконечных переваливаний с бока на бок, с трудом доползла до малюсенькой деревеньки, состоявшей из одной-единственной улицы с десятком полуразвалившихся домишек.

Притормозив возле избенки, показавшейся мне жилой, я выпала из машины и с трудом размяла отсиженные ноги. Голова немного кружилась, и мне пришлось постоять минут пять, ожидая, когда мозги придут в норму. Вокруг царил такой птичий гвалт, что я невольно огляделась, ожидая увидеть какую-нибудь птичью свару, но это местные пичужки торопились по своим делам, помогая себе громкими командами. Просто их было так много, что всё пространство вокруг казалось большим птичьим царством.

Изба, перед которой я притормозила, была небольшой, изрядно скособоченной и потемневшей от времени, но с целыми застекленными окнами, занавешенными сероватым тюлем. Перед ней был разбит палисадник, огороженный невысоким штакетником, не падающим благодаря подпоркам. В палисаднике зацветали золотые шары, разноцветные флоксы, да толстенные репейники, выдернуть которые в одиночку было не по силам никакой старушке.

Шел всего седьмой час утра, но одно из окон дома было уже распахнуто, и мне показалось, что внутри кто-то бродит. Я скептически оглядела свой наряд и пожала плечами. Вряд ли обрезанные до колен джинсы и свободную футболку, в которые я переоделась для удобства, одобряют в российской глубинке, но что-либо менять было поздно. Стараясь выглядеть как можно более достойно, я постучала в деревянный столб возле покосившихся ворот.

Долго никто не открывал, и я уж было подумала, что движение за окнами мне просто почудилось, когда за окошком послышался испуганный старушечий голос:

– Кто там?

Я постаралась ответить как можно безобиднее:

– Меня зовут Рита. Я художница. Мне бы пожить тут у вас немного. Уж больно места у вас красивые…

Женский голос успокоил старушку, и заскрипела открываемая дверь. За ней оказалась крепко сбитая, но какая-то уж очень скособоченная, под стать своей избенке, бабулька. Пригласив меня войти, хозяйка подождала, когда я открою калитку, и пошла вперед, показывая дорогу. Глядя на нее, я сразу вспомнила Плюшкина из «Мертвых душ» Гоголя. На старушке был такой же непонятного цвета длинный халат и сероватый ситцевый платок, повязанный на хохляцкий манер.

В избе было убого, но чисто, хотя и стоял специфический запах заброшенной старости. Малюсенькая комнатка, кухонька и сени с узким тусклым окошком – ничего лишнего. Хотя на улице было еще прохладно, дом стоял нетопленый. Баба Нюра, как представилась старушка, давно уже не спала – летом она вставала с курами, которых по двору бегало несколько штук. На мою просьбу подсказать, к кому можно попроситься на постой, лишь развела руками, сконфужено взглядывая на меня выцветшими глазами.

– Да не к кому, милая! Нас тут обитает-то три старухи. Домишки у нас маленькие, в одну горницу. Бедуем потому, что родных у нас никого не осталось. Хотя и тем, кого дети-внуки в город позабирали, не позавидуешь. Мы-то еще худо-бедно телепаемся, а они померли давно. Те, кто всю жизнь в деревне прожил, в своем доме, при хозяйстве, не могут в городских муравейниках-то жить. В них дышать нечем. А что касается постоя, то, ежели тебя труд не пугает, можешь любой дом выбирать. Они всё равно ничейные стоят. Хозяева, правда, где-то есть, а может и нет, не знаю. Никто из них сюда не приезжает. Крепче всего дом напротив – он почти жилой. Ефросинья полгода только как померла. Там и печка не дымит, и свет есть. Хороший домик. Хочешь – живи! Там не заперто. Не от кого запираться. Надеюсь, Семен возражать не будет…

Обрадованная быстротой решения проблемы, я поблагодарила бабу Нюру и завела машину во двор противоположного дома, вяло размышляя, кто такой Семен и почему он должен возражать.

Двор перед небольшим опрятным домиком и впрямь выглядел ухоженным. Не в обиду будь сказано моей новой знакомой, но порядка здесь было куда больше, чем у нее.

Около небольшого сарайчика аккуратно, выстроенные по размеру, стояли лопаты и ведра, а высунувшиеся по краям засыпанного желтоватым песчаником двора сорняки выглядели смущенными, будто понимали, что совершают нечто предосудительное. Даже колодец, закрытый от дождя двускатной крышей, был в порядке – на врытой в землю толстой палке висело перевернутое вверх дном оцинкованное ведро, прикрепленное за ручку длинной цепью к крепкому деревянному вороту.

В палисаднике перед домом цвели густо-бардовые мальвы, золотые шары и душистые цветочки, называемые в народе гусиным мылом, или жасминчиками. Над этим благолепием теряли лепестки два куста отцветающей сирени, белая и сиреневая, далеко разнося свой дивный аромат. Третьим ярусом высились ранетки, уже отцветшие, с мелкой зеленой завязью на ветках.

Осторожно отворив даже не заскрипевшую дверь, я на цыпочках, будто боясь кого-то потревожить, прошла в дом. В небольшой побеленной комнатке было чисто и опрятно, словно хозяйка лишь на минутку покинула свое жилище. Мне стало не по себе: в комнате, возможно, витал дух ее покойной хозяйки, с неудовольствием взирая на меня. Но желание передохнуть и хоть немного пожить спокойно пересилило, и я, перенеся свои пожитки, принялась устраиваться.

Здесь, как и в избе бабы Нюры, была одна комната и кухня. Но сени были попросторнее, из них даже была выгорожена еще одна, совсем крохотная, летняя комнатка с настеленными вдоль стены деревянными нарами.

Набрав воды из колодца, я вымыла дом и сени, мысленно прося прощение за вторжение у его умершей хозяйки.

Прибравшись, я почувствовала себя такой усталой, что решила лечь спать, не дожидаясь вечера – сказался вчерашний безумный день и не менее безумная ночь. Есть мне не хотелось, я довольно плотно позавтракала в придорожном кафе, натянув шурин парик и пряча лицо за его длинными локонами. Завтракая, машину спрятала на полянке в лесу, дабы не дать повода случайным прохожим запомнить слишком много. И теперь, гордясь своей предусмотрительностью, надеялась, что смогу прожить здесь столько, сколько захочу.

Широко зевая во весь рот, расправила кровать, застелила ее своим бельем и легла, стараясь превозмочь усталую, а может быть и нервную, дрожь. Легла и поняла, что подо мной перина из настоящего гусиного пуха, и, похоже, что и одеяло такое же, не говоря уже о подушке. Ну и ну, вот это да! Да я просто в музей-заповедник попала!

Несмотря на искреннее удивление и усталость, в мою бедную голову полезли неприятные мысли. А не здесь ли умерла эта самая Ефросинья? Но изнеможение было таким, что эта неприятная мысль уплыла куда-то на самый край сознания.

Расслабившись, я уже почти заснула, как вдруг осознание сделанной мной кошмарной ошибки заставило меня подскочить на постели.

Когда я в последний раз принимала противозачаточные таблетки? По спине прополз зловещий холодок, и я с трудом вспомнила: прошлое утро я их не выпила из-за жуткого беспокойства, элементарно позабыв. Сегодня из-за истории с Георгием и поспешного бегства мне тоже было не до них.

Решив принять таблетку хотя бы сейчас, я потянулась к сумочке, оставленной на столе рядом с кроватью, и, едва ее открыв, увидела пустое дно. С досадой хлопнула себя по лбу. Я же не взяла коробочку с таблетками, когда отдавала Крепышу старую сумку с жучком! Тогда я была в таком состоянии, что мне это и в голову не пришло. Да и потом я о них не вспоминала…

Почувствовав, что холод пробирает до костей, я снова утонула в мягкой перине, натянула одеяло до носа и закрыла глаза, пытаясь высчитать, чем грозит мне проявленное легкомыслие. Итог получился крайне безотрадным. На меня напал истерический смех. Если вдруг забеременею, то даже не буду знать, кто отец ребенка! Конечно, потом можно будет сделать генетический анализ на отцовство, но это так унизительно, черт побери! Эх, если бы я была какой-нибудь легкомысленной дурочкой, которой глубоко плевать, с кем трахаться, но ведь я вовсе не такая…