Таящийся ужас 2 - Кейз Дэвид - Страница 6

Возвращаясь мысленно к началу своей жизни, я вынужден признать, что не знаю, когда все началось.

Должно быть, процесс развивался постепенно. Я, конечно же, вспомню, тем более, если воспоминание нагрянет неожиданно, сразу. Более слабый и ущербный разум мог бы блокировать свою память, дабы не терзать себя подобными воспоминаниями, однако я достаточно силен, чтобы вынести и это.

Если бы в те дни мне была известна вся правда, я, возможно, сумел бы предотвратить нынешние события. Сомнительно, конечно, но исключать этого нельзя. Вот только откуда же я мог знать все это? Я никогда не был суеверным ребенком и даже не верил в то, что… я есть. Не верил в Санта-Клауса, в сказки, в колдунов или эльфов, которые подкладывают деньги под подушку или вытаскивают у детей зубы. Мои родители никогда не увлекались подобной ерундой и с самого начала говорили мне одну лишь правду. Так, как же я мог поверить в существование… нет, не стану даже писать это слово. Я знаю, что делаю, верю, что существует преграда, которая защищает мои суждения, и надеюсь, что суждения эти верные. А раз так, то может ли в подобных суждениях таиться большая опасность, нежели в фактах, на которых построены эти суждения? И я избегаю упоминать это слово отнюдь не потому, что как какой-то слабак сознательно воздвигаю перед ним умственную преграду, скрывающую истину. Просто я не желаю заносить это слово на бумагу, вот и все. Я знаю его, думаю о нем, оно буквально пляшет у меня перед глазами, и я достаточно силен, чтобы осознавать его существование и потому не предпринимаю никаких усилий, чтобы отрицать это. Я прекрасно уживаюсь с этим знанием, поскольку уверен, что все это время, всю мою жизнь унаследованная мною болезнь сидела у меня в крови, разносилась по капиллярам моего тела, выжидая, таясь и становясь все крепче и сильнее, по мере того как рос я сам. Теперь-то мне все прекрасно известно, но мог ли кто-нибудь предсказать нечто подобное? Моей вины в этом нет.

Я всегда был довольно буйным ребенком. Часто сердился, поддавался вспышкам раздражения. Впрочем, таких детей много, эта картина встречается довольно часто. И при этом во мне не происходило никаких физических изменений… Не было и в помине каких-то признаков или симптомов. И все же… Эти вспышки ярости, когда я начинал драться с другими детьми или ломал свои любимые, игрушки… они, казалось, не имели никаких реальных причин. Они отнюдь не были результатом чего-то такого, что могло рассердить или расстроить меня. Казалось, они наступали беспричинно, в любое время, вне зависимости от того, был ли я счастлив или, наоборот, огорчен.

Припоминаю один случай, когда соседский мальчик одного со мной возраста, но меньше ростом, швырнул в меня камнем и попал в глаз. Было очень больно — он рассек мне кожу, по щеке текла струйка крови. Мальчик сильно испугался, потому что кинул камень просто так, безо всякой причины, а возможно, и потому, что я был сильнее и мог без труда дать сдачи. Но я не стал этого делать. И даже не рассердился, чем немало удивил его, поскольку он хорошо знал, как быстро я могу взорваться. Я просто посмотрел на него — кровь продолжала течь — но не испытал при этом ни малейшего гнева. Я помню даже, как слизывал языком скапливавшуюся в уголке рта тепловатую струйку. Кажется, я тогда от удара почувствовал легкое головокружение, но все же продолжал стоять, слизывать кровь и ровным счетом никак не реагировал. Тот мальчик, наверное, подумал, что я боюсь его, поскольку не даю сдачи, и с тех пор стал преследовать меня. Поджидал после школы, кидался камнями, толкался, а иногда даже пускал, в ход кулаки. Я никогда на него не сердился, никогда не пытался наказать его или причинить боль, да и вообще относился ко всем его выходкам без малейшей тени возмущения. После этого он стал повсюду хвастать, что, мол, ему удалось запугать меня, так что остальные дети тоже принялись подсмеиваться надо мной, хотя меня и это совсем не трогало. Меня вообще никогда не волновало, что обо мне думают другие люди. Это лишний раз показывает, сколь спокойно я вел себя даже в тех ситуациях, когда мог вроде бы и взорваться.

В другое время… без всяких видимых причин… Я припоминаю один случай. Дело было к вечеру, я играл со своей любимой игрушкой — заводным паровозом. Играл и чувствовал себя по-настоящему счастливым. А потом, совсем неожиданно, я поднял его и так шмякнул об пол, что он тут же рассыпался на части, а я продолжал бить и топтать его. Моя мать вошла в комнату и очень рассердилась, увидев, что я наделал, даже пригрозила никогда больше не покупать мне игрушек, хотя меня это тогда совсем не тронуло. Даже потом, на следующий день, я не выказал никаких признаков сожаления по поводу содеянного. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что это просто была хорошая вещь, которую можно было разбить. И я рад, что сделал это. Я получил от этого удовольствие.

Эти два примера показывают все те особенности, которые отличали меня от остальных темпераментных детей. Теперь-то я понимаю, что эти вспышки были так же регулярны, как и мои нынешние приступы, хотя в то время у меня не было никаких оснований думать, что существует какая-то периодичность, некий ритм. Не возникало подобных мыслей и у моих родителей. Они, наверное, предполагали, что все это лишь причуды переломного возраста, и, как мне кажется, особо не тревожились за меня.

Свою мать я помню плохо. Пожалуй, она все время находилась как бы в тени отца. Зато он был крупный мужчина, с прямой спиной, широкими плечами и очень строгий. Это был религиозный и высоконравственный человек, и именно его я должен благодарить за то, что всегда вел правильный образ жизни, избегая всевозможных пороков. Он частенько читал мне наставления: голос у него был глубокий, один палец всегда нацелен мне в грудь, а слова несли весь опыт прожитых лет и, что более важно, учили меня, чего следует избегать. Я испытывал благоговейный страх перед ним, перед его знаниями, добродетелью и силой и всегда старался жить так, чтобы он мог мной гордиться. И кажется, что в целом я оправдал его надежды, если, конечно, не считать моего недуга. Едва ли можно представить себе, чтобы отец нес в своей крови зерна такой болезни, чтобы этот добрый и строгий человек передал ее, сам того не зная, своему сыну. Это лишний раз доказывает, что никакой моей вины здесь нет, раз даже такой прекрасный человек, как мой отец, не знал, что мог стать жертвой заболевания подобно тому, как стал ею я сам.

Я помню лишь один случай, когда отец был несправедлив ко мне и вообще повел себя крайне безрассудно. Это был тот самый единственный случай, когда он очень рассердился на меня. Я тогда убил соседскую собаку, но так и не понял, почему отец посчитал, будто мне нельзя было этого делать.

Собака принадлежала моему врагу — мальчику, который постоянно обижал меня. Имени его я сейчас уже не помню. Это было ничтожное создание, едва ли достойное того, чтобы о нем сейчас говорить. Но собаку его я хорошо запомнил. Это была крупная и злобная тварь, дворняга с большой примесью восточноевропейской овчарки. Она всегда была с ним, когда он приставал ко мне, а его колкие насмешки в мой адрес неизменно сопровождала рычанием, одновременно наблюдая своими желтыми глазами за тем, как он без конца мучил меня. Язык ее свисал из пасти, а морда подергивалась, словно она сама испытывала удовольствие, глядя на мои страдания. Одно время я почти не обращал внимания на его собаку, попросту игнорировал ее, как, впрочем, и ее хозяина, хотя если выбирать из них двоих, я, пожалуй, больше ненавидел все же пса. Теперь-то я знаю, как ошибочно утверждение, что собака якобы лучший друг человека. Скорее всего это глупое заявление сделали излишне сентиментальные и невежественные люди, которые сами стали жертвами обмана со стороны этих тварей. Эта же собака представляла собой особенно отвратительное отродье с омерзительной крапчатой шкурой и желтыми зубами. На меня она, правда, никогда не набрасывалась, но я твердо знал, что ей бы этого очень хотелось.