Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 82

А может быть, служит собакой-поводырем у слепого ветерана Сталинградской битвы?

И, может быть, тогда когда-нибудь, через тысячи лет, валькирия, нависающая над Сталинградом, вспомнит о своем происхождении и сойдет с пьедестала, дробя камень… Кто знает?

— Нашел, — вдруг очень спокойно сказал Костя и встал. В руках его был переплетенный в рыжую кожу нетолстый том in octavo.

— Не открывай, — предупредил Николай Степанович.

— Что я, маленький? — усмехнулся Костя.

Книга была неожиданно легкая, высохшая, и странно теплая на ощупь.

— Та самая? — спросил Костя.

— Да, — Николай Степанович погладил переплет. — Та. А вот — самая ли? Сомнительно. Сколько раз ее переписывали, переводили с умерших языков на живые, а когда те, в свою очередь, умирали…

— Получается — все зря?

— Нет, конечно. Основное сохранилось. Просто все рекомендации надо на всякий случай проверять. Как если бы устав караульной службы сам собой родился при начале времен и ждал, когда появится человек, а вместе с ним и караульная служба…

— «Дракономикон», — медленно и тихо, будто пробуя слово на вкус, произнес Костя.

— Это были, наверное, дашковские крысы, — делился Костя познаниями. -

Известно, что Екатерина Романовна немало почитала этих уютных зверьков, полагая их едва ли не домашними богами просвещенных наций. У нее они находили пропитание и покровительство. Крысиный же вертеп свой она охотно демонстрировала близким ей по духу людям, в числе их и Шувалов, и Ломоносов Михайла Васильевич, и все восторжены были хваткостью к ученичеству лицедейному, зверьми проявленному. Пиесы фон Визина разыгрываемы были в сем вертепе допреже публикования…

— Костя, не ломай язык, — засмеялся Николай Степанович. — Разговорная речь почти не изменилась за три века. Речь письменная всего лишь сближается с нею, теряя по пути свою сакральность.

— Я понимаю, — вздохнул Костя. — Просто хочется чего-то совсем простого, но чтобы обязательно звучало «милостивый государь»…

— Не исключено, что крысы в теперешнем их виде, в виде животных городских, были выведены специально как биологическое оружие для борьбы с ящерами, — продолжал расссуждать Костя. — Первые упоминания о крысах относятся к восьмому веку, прежде их будто бы не было. Почему нет? Ящерам от них ущерб будет страшный…

Они выбрались на поверхность не в «нехорошем доме» на Рождественском, а на задах комплекса «Литературной газеты», через вентиляционную коробку, облюбованную диггерами. Именно отсюда в свое время Костя и попал в подземное царство Брюса: сначала через вентиляционный колодец, потом — через промоину: Диггеры избегали старого коридора, о нем ходило множество темных историй. Костя же как-то сразу догадался, что это и есть именно тот «umweg», что грубым пунктиром обозначен на карте…

На поверхности земли стоял уже поздний вечер, готовый перейти в ночь. Они отряхнули грязь с колен, почистились мудро прихваченной щеткой, забросили за спины рюкзачки (руки лучше иметь свободными) — и тронулись в путь. Путь наземный был короче, но более прихотлив: через два забора, по узкому проходу между гаражей, мимо шеренги мусорных баков: Стая собак молча грызлась за обладание чем-то существенным. Воняло падалью.

Наконец открылась улица, по обычаю пустая и неосвещенная. Налево искрилось и дышало Садовое кольцо, направо — горели редкие окна. На фоне темно— неонового неба чернели антенны на крышах. Держась за одну из антенн, стоял человек.

— Каждый вечер он здесь, — сказал Костя. — Года три я хожу — и да, каждый вечер…

— Кто же это?

— Неизвестно. Пытались узнать — никак: — Костя развел руками. — А интересно, кражи из питерской Публичной библиотеки — они с нашим делом никак не связаны?

— Все может быть, — сказал Николай Степанович. — Ощущается повсюду какое-то общее шевеление. Ровно как после пятьдесят третьего — всеобщее оцепенение: Но выделить нечто конкретное трудно.

В киоске на Садовой Николай Степанович купил большую коробку конфет, две бутылки рейнского вина и банку фаршированных оливок.

— Всем хороши армяне, — сказал он, убирая все в рюкзак, — но вино у них какое-то неправильное.

— Хм, — Костя присмотрелся к оливкам. — А как же тогда коньяк?

— До войны был правильный.

— Ага: Николай Степанович, я ничего не путаю: анчоусы — это килька?

— Килька.

— Надо же: я, оказывается, на анчоусах вырос: И это коммунисты от меня скрывали, подумать только!

Он взмахнул рукой, и отъезжающая было от тротуара «волга» с зеленым огоньком тормознула со скрипом.

— До Библиотеки, — Костя скинул рюкзак, полез в машину.

— До Ленинской, что ли?

— До нее, болезной…

— Надо же, — Николай Степанович осмотрелся в салоне. — А я думал, что такси в Москве вымерли.

— Это уже по новой, — сказал таксист. — Лужков подбодрил.

— Молодец, — сказал Николай Степанович.

— Молодец, — согласился таксист. — А вы приезжие или как?

— Напополам, — сказал Николай Степанович. — Я из Петербурга. Точнее, из Царского Села.

— Это теперь Пушкин, что ли?

— Царское есть Царское. Пушкин там учился, — сказал Николай Степанович.

— Да: "Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком.

Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на наши молодые умы:« Подумать, когда-то я знал наизусть и »Выстрел«, и »Пиковую даму«, и »Капитанскую дочку«, я уже не говорю о »Полтаве« или »Гавриилиаде«. Зачем? Удивлять подруг?.. — таксист склонился над рулем. — »Мария, бедная Мария, краса черкасских дочерей! Не знаешь ты, какого змия ласкаешь на груди своей!..« Откуда же ей знать, бедняге, она же »мама мыла раму" только и помнит из школы…

— А Шива мыл Вишну, — сказал Николай Степанович.

— Что? А, — таксист хохотнул. — Юмор. Понимаю. Чем-то вы на Маслякова похожи.

Не родственник?

— Я — на Маслякова? — изумился Николай Степанович. — Да ни Боже мой!

— Что-то есть общее, — стоял на своем таксист.

— Стрижка, — подсказал Костя.

— Lapsus memoriae, — возразил Николай Степанович.

— А жалко, — сказал таксист. — Так бы хвастался: Маслякова возил: Вот ваша библиотека.

— Немножко недоезжая, — сказал Костя. — Вон там, на углу.

Николай Степанович расплатился, такси укатило, и Николай Степанович с Костей, подхватив багаж, направились ко входу в рум. Он был замаскирован под декоративную нишу в стене библиотеки. Граф Румянцев с «Пятым Римом» связан был очень плотно: Из кармана Николай Степанович достал Георгиевский крест — свой первый, за успешный поиск на левом берегу Двины, сохраненный Фархадом в тайнике дворницкой и каким-то неведомым способом превращенный им в универсальный ключ ко всем румам (почему именно этот крест, зачем и при каких обстоятельствах решил Фархад сделать отмычку, которая имела силу только в руках Николая Степановича — ничего этого не было в коротком письме, написанным личным шифром малого таинника Тихого, но рукой маршала Фархада: дрожала та рука:), прижал его к ключ-камню — и всей ладонью ощутил проворот механизма, открывающего дверь…

Они спустились по лестнице в тишину рума. Николай Степанович зажег черную свечу и несколько секунд спустя вместе с Костей шагнул в гомон и суету «табора» под армянским городом Ехегнадзор…