Искусство Исповеди - Волков Николай Владимирович "Voltor" - Страница 24

– А откуда вы знаете, что нет генетической предрасположенности? Вы же не читали его историю болезни.

– Я верю в вашу честность. Вы не подсунули бы мне наследственного шизофреника только для того, чтобы показать, что я об него обломаю зубы. Кроме того, даже наследственные шизофреники поддаются корректировке сознания, хотя вылечить их полностью уже не удастся.

– Знаете, молодой человек, вы говорите как один мой знакомый профессор. Только, кажется, что ваши знания превосходят его в этой области.

– Извините, доктор, но можно я не буду отвечать на это?

– А почему, собственно?

– Скажем так. То, чем занимаемся мы с Олегом – это работа с сознанием. Его корректировка, выражаясь вашим языком. Лечение психологических травм, даже старых. Мы занимаемся по сути тем, чем должны заниматься психиатры и психологи, а также священники, но в процентном соотношении оказания помощи они все проигрывают нам. Тому есть объективные причины.

– Например?

– К примеру, к вам попал вот этот пациент. Что вы сделали в первую очередь?

– Дайте-ка я посмотрю…

Он зашелестел бумажками.

– Было прописано успокоительное сразу по оформлению.

– Именно об этом я и говорю. Вы смотрите на всех как на пациентов. Мы – как на людей. Людей, которых что-то сломало, сознание и психика которых пострадали. Людей, которым надо помочь, а не пациентов, которых надо лечить.

– Но это ненаучный подход…

– Доктор, вы же умный человек и уже имели дело с нами. Что делать, если ваш научный подход не дает тех результатов, которые дает наш, ненаучный. К кому вы пойдете, если у вас проблемы, к доктору, который будет пичкать вас лекарствами и держать в виде овоща, или к тем людям, которые выслушают, помогут во всем разобраться и справиться с ситуацией?

– Если вы настолько эффективны, то почему же вас так мало?

– Это не нас мало, а вас чересчур много. Хотя это не совсем так. Нас, бесспорно, мало. Я знаю только про двоих, помимо себя. Но поймите, мы намного более чувствительны, а психика у нас человеческая. Мы тоже можем не выдержать и сломаться, и тогда вы начнете пичкать нас успокоительными средствами. Кроме того, для вас построены институты, ваши методы признали научным подходом, вас поддерживают и продвигают. Мы же – просто те люди, которым не безразлично то, что происходит с окружающими. Нас никто не поддерживает, для нас не построены школы и институты. Нас никто не финансирует и никто не знает, кроме тех, кому мы помогли, что мы вообще существуем. Вы учитесь абстрагироваться от личности все время учебы и сознательно дистанцируетесь, называя всех безликим словом «пациент», а мы наоборот входим в настолько близкий контакт, что имя человека становится уже несущественным, поскольку мы почти сливаемся с ним. Мы чувствуем людей и помогаем им, а вы… просто лечите.

Главврач отшатнулся от меня, как будто я его ударил. Я говорил ровно и спокойно, без обвинения в голосе, просто констатируя факты, и собеседник раскрылся передо мной, потому что я дышал уверенностью, произнося эту маленькую речь. Последняя же фраза действительно ударила его. Ударила по всем его постулатам, правилам, укладу вещей. По всему его мировосприятию. Это потрясло его настолько, что он хватал воздух как рыба, выброшенная на берег.

Я чувствовал, как примерно в моем возрасте он мечтал помогать людям, поэтому и стал врачом, а я убедительно объяснил ему сейчас, что он шёл ложным путём, отдаляясь оттого, к чему стремился с юности.

Он обдумывал, обидеться ему, возмутиться или… принять правду. Я чувствовал его смятение, и поспешил вставить пару слов.

– Это вовсе не значит, что ваша работа неважна. Она просто другая. Вы знаете, как лечить тело, а это важно, но вы не понимаете, как работать с душой. Для каждого вида деятельности нужны свои специалисты. Просто вы надеялись на одно, а вас научили другому. Тому, что знали сами.

Я ощутил его облегчение и благодарность за то, что я не считаю его труд, дело его жизни, пустышкой.

– Давайте каждый из нас будет делать свое дело и делать его хорошо. А сейчас, будьте добры, попросите, чтобы привели того, к кому я пришел.

Он кивнул и ушел, а я прошел в курилку. Все перипетии жизни приучили меня к тому, что после каждой, даже минутной работы, я выкуривал сигарету. Это был своеобразный ритуал, который успокаивал своей размеренностью. Достать сигарету, щелкнуть зажигалкой, прикурить, затянуться. Элемент рутины в непредсказуемой жизни. Ощущение, близкое к счастью, от того, что есть что-то однообразное и повторяющееся, не зависящее ни от чувств, ни от эмоций.

Выкурив сигарету, я вернулся в закуток и сел за стол, откинувшись на стуле и смотря на пейзаж за окном. Это тоже успокаивало и умиротворяло, хотя и по-другому. Здесь была статичная картинка, а там – порядок действий.

Дверь открылась, и вошел родственник Олега. Не зная, что делать, он топтался у двери, пока я, наконец, не повернулся к нему и не сказал:

– Ну что же вы? Проходите. Садитесь.

Он сделал, как ему сказали, и в упор посмотрел на меня.

– Я не псих, – заявил он.

– А я и не утверждал этого.

– Мне никто не верит.

Последняя фраза была сказана так, что я мигом почувствовал сильнейший надлом в душе и мигом подобрался. При предыдущем шизофренике я чувствовал его полную, всепоглощающую уверенность в своей правоте, но надлома не было.

– Я верю, – сказал я тихо.

Он недоверчиво покосился на меня. Молодой двадцатитрехлетний парень, который был родственником Олега, успел хлебнуть горя в своей жизни и не доверял больше никому. Он закрылся от всех, поскольку никто не верил ему. Он не знал, куда податься и к кому обратиться. Окончательно запутавшись, он решил что-то рассказать, но ему не поверили и упрятали в «дурку».

Я верил ему и чувствовал, что ему больно.

– В чем дело? Расскажи мне.

– Я уже пытался, и меня упрятали сюда.

– Я знаю, что ты мне не веришь. Знаю, что ты хочешь рассказать правду, но боишься, поскольку считаешь, что с тобой могут сделать худшие вещи. У тебя нет причин верить мне, но знай, что я не врач. Более того, я вообще не работаю в этой клинике. Меня попросил прийти сюда и разобраться во всем один твой родственник.

– У меня больше нет родни. У меня больше нет вообще никого.

Я чувствовал, что он уверен в том, что говорит.

– Его зовут Олег.

Парень фыркнул.

– Как же… Дядя Олег умер лет десять назад. Мама пока была жива, показывала мне его фотографии и военную похоронку.

Ох, Олег… Зачем ты меня впутал в это… Хоть бы фото свое дал, чтобы я смог убедить парня.

– Как знаешь. Но он не умер. Более того, именно он меня и прислал, чтобы я помог тебе выпутаться из неприятностей. Стоит мне подтвердить, что ты не шизофреник, и тебя выпустят отсюда, но я не знаю, куда ты пойдешь и что будешь делать, и это в принципе не мое дело, но я вижу, что у тебя серьезные проблемы и их надо решить до того, как тебя выпустят отсюда. Я единственный сейчас, кто готов тебе помочь. Олег тоже готов помочь, но он не хотел приходить сюда. Если не веришь, то вот смотри…

Я достал мобильник и набрал номер Олега.

– Да?

– Олег, нужна твоя помощь.

– В чем?

– Мне не верят. И ты прав, дело вовсе не в шизофрении. Поговори сам.

Я передал трубку парню, и он взял ее так, как брал бы змею. Поднеся трубку к уху, он сказал:

– Алле.

Это было крайне удивительное зрелище. Поначалу на его лице отразилось изумление, которое сменилось недоверием и, наконец, гневом.

– Как… Как ты мог!!!

На лице парня появилось отвращение.

– Ни за что!!! Мне не нужна твоя помощь!!!

Он замахнулся телефоном, и я миролюбиво сказал:

– Трубку не разбей. Она мне еще пригодится.

Он застыл, а я спокойно поднялся с места и забрал у него трубку. Звонок еще не закончился, поэтому я сказал в нее:

– Олег?

– Не стоило приплетать меня.

– Уже вижу. Но иначе его было не пронять.

– Не надо меня больше так использовать.