Константин Леонтьев - Волкогонова Ольга Дмитриевна - Страница 34

В «Лекциях по русской литературе» Набоков, отмечая, что первой силой, противостоящей писателю в России 19 века, было правительство, говорил, что на втором месте стояла стеснявшая писателей и художников «антиправительственная, общественная, утилитарная критика». «Левые критики боролись с существующим деспотизмом и при этом насаждали другой, свой собственный»[190], – описывал Набоков сложившееся положение дел. Похожим образом рассуждал и Бердяев, упрекая в сборнике «Вехи» русскую интеллигенцию в грехе «народопоклонства»: ведь от писателя, мыслителя, художника требовали лишь «полезных» для дела освобождения народа идей, все остальное объявлялось не заслуживающим внимания. Леонтьев с его убеждением, что сохранить красивое старое дерево не менее важно, чем купить лекарство крестьянину, оказался враждебным чужаком в демократическом лагере.

В личном плане вехой разрыва с демократическими кругами стал окончательное расхождение с Тургеневым. Оно не было обозначено какими-то разговорами или действиями. Просто – разошлись… Несколько месяцев назад Тургенев способствовал публикации критической статьи Леонтьева о собственном романе. Но, возможно, это стало толчком к тому, чтобы перестать поддерживать даже видимость прежних отношений. Позднее, в 1876 году, Тургенев прислал Леонтьеву последнее свое письмо с советом отказаться от написания романов и беллитристики. Он писал, что Леонтьеву больше удаются не художественные произведения, а «ученые, этнографические и исторические сочинения»[191]. У Леонтьева выдержки хватило на то, чтобы промолчать, но тургеневское письмо стало болезненным уколом для его самолюбия, – ведь его произведения отверг человек, который сам благословил Леонтьева на литературную дорогу. Справедливости ради надо сказать, что и Леонтьев не раз очень резко отзывался о романах Тургенева: то, по его мнению, автора «Рудина» и «Дворянского гнезда» «духовно не стало» после публикации «Отцов и детей», то Тургенев стал «ничтожен как прах», написав «Дым»… Думаю, до Тургенева доходили некоторые из этих оценок.

Позднее Леонтьев четко отделил свое доброе отношение к Тургеневу-человеку (красивый, добрый, светский человек, протянувший ему руку помощи в трудное время, – благодетель) от мнения о нем как писателе (талантливый, но не оригинальный писатель, уступавший в силе дара многим современникам). В конце жизни Константин Николаевич написал искренние воспоминания о Тургеневе, где попытался показать обе эти стороны. Там есть и такое рассуждение: «Нельзя, разумеется, и теперь не ценить таланта Тургенева, но нельзя же и равнять его, напр., хоть бы со Львом Толстым, а в некоторых отношениях его надо поставить ниже Писемского, ниже Достоевского, ниже Щедрина. По лиризму – гораздо ниже Достоевского; по широкой и равномерно разлитой объективности – ниже Писемского; по силе ядовитого комизма (от которого Тургенев был все-таки не прочь) и по пламенной сатирической злобе – ниже Щедрина, за которым и не разделяющий его направления человек должен все-таки признать эти свойства»[192].

Наверное, Леонтьев слишком резок. Без «Рудина», «Дворянского гнезда», «Муму» невозможно представить себе русскую литературу 19 века. Есть прекрасные строчки в дневниках Дурылина о том, как он перечел уже в советское время тургеневскую «Асю»: «Словно сжимал в руке старый, пожелтелый от времени, маленький, тонкий-тонкий платок, пропитанный нежными дорогими духами, тоже старый, благородный запах… Та девушка, кому принадлежал платок, давно в могиле, а от платка струится тот же запах, по-прежнему чистый и нежный, тонкий и милый… И подносишь, подносишь платок к лицу и бесконечно и благодарно вдыхаешь его драгоценный аромат»[193]. Драгоценный аромат многих романов Тургенева трудно забыть и, вдыхая его, сложно сравнивать – кто был сильнее в сатире или объективности…

А вот Тургенев в определенной степени был прав в своих суждениях о Леонтьеве: беллетристические произведения Леонтьева полны очарования, некоторые страницы в них просто превосходны, но они никогда не производят впечатления полностью отделанных вещей, шедевров. В этом смысле, Тургенев и Леонтьев были художниками противоположными по стилистике: произведения Тургенева – отточенные и выверенные, но подчас холодные и рассудочные, романы и рассказы Леонтьева – живые, исповедально-страстные, но не обработанные, с провалами в действии и отсутствием динамики повествования.

Впрочем, лучшие романы Леонтьева были еще впереди, – Тургенев не читал ни «Исповеди мужа», ни «Египетского голубя», ни «Одиссея Полихрониадеса». Тем не менее, Иван Сергеевич почувствовал в прозе своего бывшего протеже главное: не его романы остались в памяти потомков, а теоретические статьи и книги, где художественно-ярким языком Леонтьев рассказывал о своем видении истории, о судьбе России. Грифцов справедливо писал о лирических романах Константина Николаевича: «Когда знаешь позднейшее учение Леонтьева, от его блеска меркнут эти романы»[194].

В 1861 году в «Отечественных записках» были опубликованы «Подлипки». Роман прошел незамеченным. Получив гонорар от редакции (и еще 500 рублей вперед, за следующий, еще не оконченный роман), Леонтьев, не поставив в известность родных, уехал в Феодосию, где 19 июля женился на Лизе Политовой.

Они не виделись три года, и объяснить этот поступок Леонтьева не так просто. Наверное, в хмуром Петербурге воспоминания о простой, но яркой крымской жизни, не замутненной журнальными склоками, о не требовавшей от него никаких обязательств красивой и страстной любовнице приобрели особые очарование и ценность. К тому же, рядом с Леонтьевым не было тогда постоянной возлюбленной, – он чувствовал себя одиноко. Сказался и его эстетизм, – свежая, естественная Лиза так резко контрастировала со скучными петербургскими дамами! В одной из своих повестей Леонтьев описывал разговор двух мужчин о необразованной, простонародной милой девушке. Один из собеседников, брат девушки, говорил: «Однако петербургская девица или дама не ей чета!» На что второй убежденно отвечал: «Какая дама! – говорит, – я в Петербурге знал одну даму, Лизавету Гавриловну Бешметову; так она сама себя звала: женщина-человек, все искала обмена идей, а чтобы подать пример умеренности, носила все одно и то же платье из люстрина, цвета гусиного помета. И вы думаете, что я предпочту ее вашей сестре?»

Впрочем, в исследовательской литературе существует и другое объяснение загадочной и внезапной женитьбы Леонтьева: он осознал свою гомосексуальность и решил подавить ее[195], женившись на женщине, с которой у него в прошлом были нормальные отношения. На это есть намек в письме 1892 года Василия Васильевича Розанова. Но не стоит забывать, что Розанов с Леонтьевым никогда не встречался, они были знакомы лишь по письмам. Более того, Розанов получил первую информацию о Леонтьеве от Н. Н. Страхова и С. А. Рачинского – оба откровенно не любили Константина Николаевича. К тому же, и сам Розанов придавал тайне пола подчас чрезмерное значение, – не случайно проводят параллели между его взглядами и взглядами З. Фрейда. (Леонтьев – «русский Ницше», Розанов – «русский Фрейд», Данилевский – «русский Шпенглер»; во всех этих прозвищах ощущается некая вторичность русской мысли, подчас не оправданная. Не случайно и Леонтьев, и Розанов, и Данилевский развили свои концепции абсолютно самостоятельно и до своих западных «прототипов». Тем не менее, эти штампы прочно вошли в наше сознание).

Тема гомосексуальности Леонтьева нуждается в пояснении. С одной стороны, многие события и факты его жизни могут быть проинтерпретированы в этом ключе: его отношение к Георгиевскому и некоторым другим приятелям, напоминающее скорее влюбленность, чем дружбу, женоподобность, сохранившаяся у Леонтьева с детства, молодые красивые слуги, которыми он себя окружал в период финансового благополучия и нескрываемое им в то время сладострастие, желание все испытать… Можно вспомнить и замечание Маши Леонтьевой, сделанное в разговоре с Дурылиным, о «своеобразии» семейной жизни дяди[196].