Константин Леонтьев - Волкогонова Ольга Дмитриевна - Страница 33

Зимний Петербург встретил Леонтьева слякотной сыростью и серым небом. Он поселился в квартире старшего брата Владимира, в Баскаковом переулке. Владимир Николаевич тоже был литератором, к планам Константина относился с сочувствием и готов был помочь ему, чем мог. Сам он изучал в то время практику уголовного суда и писал на эту тему книгу, публиковал журнальные статьи, сотрудничал с «Отечественными записками» и «Голосом» Краевского, а в 1862 году стал редактором журнала «Современное слово». Журнал этот имел либеральный оттенок и вскоре был закрыт за «вредное направление». Позже Владимир Николаевич некоторое время издавал сатирический журнал «Искра». Леонтьев немного свысока относился к занятиям Владимира, не видел в старшем брате особых дарований, да и его политические взгляды казались Константину Николаевичу упрощенными. Для Леонтьева вообще было характерно прохладное отношение к родственникам, – исключением была лишь мать, Феодосия Петровна.

Впрочем, именно в этот свой приезд он поневоле сошелся с племянницей – 12-летней Машей, потому что давал ей по просьбе брата уроки. Мария Владимировна Леонтьева (1848-1927) была тогда подростком, но настолько необычным и не по годам мыслящим, что у Леонтьева появилась еще одна родственная привязанность – и на всю жизнь. Маша дядю тоже полюбила и вспоминала его уроки с восторгом. Леонтьев преподавал ей словесность, историю, биологию, другие предметы – и все они казались Маше чрезвычайно увлекательными благодаря учителю. На уроках зачастую присутствовал и брат Маши, Володя, которого по возрасту отделял от сестры лишь год с небольшим, но мальчик явно отставал в развитии и от сообразительной Маши, и от своих сверстников.

Петербургская жизнь Леонтьева получилась не такой, как он ожидал, покидая имение баронессы Розен и Кудиново. «Все хорошо, что прекрасно и сильно, – думал он, собираясь в Петербург, – будь это святость, будь это разврат, будь это охранение, будь это революция, – все равно! Люди не поняли этого. Я поеду в столицу и открою всем глаза – речами, статьями, романами, лекциями – чем придется, но открою». Он мечтал о перевороте в головах современников, а окунулся в суетливую жизнь «плоского Петербурга», где его не знали и не замечали. Да и мечты о заработке литературным трудом остались лишь мечтами. Романы он писал долго, прожить на гонорары от них было невозможно, а писать заметки и статьи «на злобу дня» ему претило.

Леонтьев зарабатывал на жизнь уроками и переводами. Переводил он статьи по естествознанию из немецких и французских журналов для «Товарищества общественной пользы», – товарищество намеревалось издавать журнал «Музей». Леонтьев отнесся к данному проекту с воодушевлением: он считал тогда, что «правильное» понимание зоологии, анатомии и других естественных наук (к их числу он относил – вслед за Огюстом Контом – и социологию) подготовит общество к принятию того эстетического миросозерцания, которое сформировалось в его голове, и «заставит большинство стать умнее, великодушнее, энергичнее и даже красивее наружностью»[185]. (Наверное, это единственный в истории случай, когда занятия естествознанием увязывались с внешностью!)

Леонтьев жил в столице «литературным пролетарием». «Мне около 2-х лет в П<етер>бурге пришлось вращаться в обществе второстепенных редакторов, плохих и озлобленных фельетонистов, вовсе не знаменитых докторов и т. п., – вспоминал Константин Николаевич, – к тому же, несмотря на то, что полит<ические> убеждения мои тогда еще не выработались… ясно…, – все эти люди принадлежали более или менее к тому демократическому направлению, к<ото>рое я прежде, в юности, так любил и от которого именно тут, в Пет<ер>бурге, стал все более и более отступаться, как скоро вдруг как-то понял, что идеал его не просто гражданское равенство, а полнейшее однообразие общественного положения, воспитания и характера; меня ужаснула эта серая скука далекого даже будущего…»[186]

На деле окончательный разрыв с либерализмом и демократическими идеалами продолжался больше года и дался Леонтьеву гораздо труднее, чем он описывал в своем рассказе о прогулке с Пиотровским (когда он увидел с Аничкова моста красные рубашки мужиков, желтые рыбные садки, помещичий дом в стиле рококо, коричневое церковное подворье и под влиянием минуты решил, что будущее не должно быть одноцветно и однообразно). Он много и тяжело думал, – даже похудел и плохо спал от мыслей. Раздумья были мучительны: можно ли совместить эстетический принцип (имеющий в его глазах объективный статус и естественнонаучное обоснование) и требования социальной справедливости? Именно в момент такой борьбы был опубликован царский Манифест «О Всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей».

Манифеста ожидали давно – еще во время царствования Николая создавались десятки комиссий, разрабатывавших условия ликвидации крепостничества. Деятельность этих комиссий встречала сопротивление со стороны помещиков, но всем было очевидно, что рано или поздно соответствующее решение будет принято. И вот 19 февраля 1861 года около трети населения Российской империи было объявлено лично свободными, хотя земля и осталась во владении помещиков (за пользование землей крестьяне должны были отрабатывать барщину и платить оброк). Разумеется, общество обсуждало и интерпретировало Манифест со всех сторон.

Отношение Леонтьева к Манифесту не было однозначным. Некоторые из исследователей творчества Леонтьева утверждают, что Леонтьев встретил его с восторгом, причем это определение – «с восторгом» – кочует из книги в книг[187], повторяя выражение первого леонтьевского биографа, А. М. Коноплянцева[188]. Леонтьев, действительно, ждал крестьянской реформы (этому много свидетельств), он был против рабства. Более того, он считал в первое время, что освобождение крестьян благотворно и будет способствовать развитию национальной самобытности – «взамен общественного мнения, которого у нас нет, проснется свежее народное мнение». С другой стороны, он не был уверен в таком развитии событий даже до реформы, – в его письмах и романах видна боязнь того, что на смену безмолвию народа придет «шумное и безличное царство масс». Поэтому «восторг» – неудачное определение отношения Леонтьева к происходящему. Скорее – осторожная позитивная оценка, очень скоро сменившаяся скептической точкой зрения на реформу. Да и Феодосия Петровна в своих письмах писала, что ее положение кудиновской помещицы после реформы стало еще затруднительнее.

Во всяком случае, именно в 1861 году Леонтьев окончательно отказался от демократических взглядов. В то время, когда со страниц журналов убеждали, что «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», Леонтьев шел против течения и доказывал, что «религия» всеобщего блага, которой столь охотно служили его современники, – скучна и неорганична. Это не могло не раздражать, и статьи Леонтьева не хотели печатать. Те, что казались «нейтральными» к политическим реалиям, – например, его статья по поводу рассказов Марко Вовчок[189], – тоже скрывали в себе жало, направленное против общей демократической «тенденции»: в этой статье Леонтьев не только восхищался произведениями забытой сегодня в России украинской писательницы, но и резко отзывался о позиции Добролюбова и всем том направлении литературной критики, которое Добролюбов олицетворял.